кровати.
Конечно! Полковник же обещал — помимо обеда и Маши — еще и очень интересную для меня беседу?.. Да, теперь я уверен — это так! Они специально подсадили эту бабу, засняли всё на плёнку и теперь будут меня шантажировать… Да, но у меня ничего нет! И что я делал-сделал, в конце концов, нелегального?.. Секс с проституткой в общественном месте? Штраф 100 евро. В конце концов, я не Клинтон, а бедный студент. Пусть шлют куда хотят! И, кстати, на семинаре по сакралу мы узнали от Вас, что минет — прерогатива исключительно человека: ни одно живое существо до этого не дошло в процессе эволюции, и что слова «мина» и «минет» — однокоренные, что логично: ведь «Miene» по-немецки — «шахта», то есть что-то глубокое, как глотка Алки…
Нет, тут что-то другое.
На ум пришли Хорстовичевы утверждения, что они всех вербуют. Вот это — более вероятно. Если они думают, что я из правозащиты, то захотят меня перевербовать. Нет, это слишком сложно, да и зачем?.. У них тут правозащиты — ноль, по «Euronews» показывали — три старика без зубов и уродливая женщина с необъятной грудью… Да и какую пользу я могу принести?.. Я студент, к чему у меня есть доступ?.. К какой информации?.. К каким сведениям или технологиям?..
«А отец, папа Клеменс?» — вдруг вынырнула мысль. Он же на «BMW» работает, а это — объект всех разведок мира…
Да, но что им надо на «BMW»?.. Помнится, папа Клеменс говорил, что совьетс до сих пор «жигули» выпускают, что у них ничего нет: ни фабрик, ни оборудования, ни технологий, ни опыта. Впрочем, это не аргумент. Раз ничего нет — вдруг захотят сразу все секреты купить, производство наладить?.. Хотели же недавно всю нанотехнологию под контроль взять? Наши модераторы по ТВ еще смеялись — какая там нанотехнология, когда качественно гвоздь сделать не могут?..
Чтобы успокоиться, я, протолкнув зубной щеткой пробку в бутылку, налил австралийского вина и залпом выпил стакан. Потом ещё… Успел выключить свет и скинуть ботинки. Мысли стали мешаться, забредать за языки и выглядывать оттуда…
…река с пирожными берегами… скатерть-самооборонка, меч-положинец… сапоги-спороходы… парохо ды… шапка-невидалка… сберегите девки зад… кто-то ходит по избе… носит маму на себе… русый рысак попал впросак… ясак… молодец как огурец… молодца как огурца… молодцу как огурцу… не понять… всякая ляжкоблядь… дай уехал в Китай… никому ничего не делай-далай…
ТЯЖБЫ Каждый день я бывал во дворе у великого князя. Однако я не согласился на предложение, сделанное мне через дьяка Осипа Ильина, все время безотлучно состоять при великом князе. Я был тогда юн и не знал достаточно Германии. Если бы кто-либо из больших господ спросил о чем-нибудь меня и получил неправильный ответ, то легко себе представить, как разгневался бы он и как осрамился бы я! Кто был близок к великому князю, тот легко ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал.
Скоро великий князь уравнял меня со служилыми людьми четвертой степени и к прежнему селу дали мне Меньшик и Рудак, все вотчины и поместья князей Депленских: села Красное и Новое были даны мне в вотчину, а с ними шесть деревень — в поместье. Вместе с тем я получал по уговору, по окладу поместий, и мое годовое жалованье. На Москве великий князь пожаловал мне двор; в нем жил прежде один католический священник, который был приведен пленником из Полоцка во Владимир. Этот двор был выключен из городовых книг и был «обелен», то есть освобожден от государевой службы и податей.
Рядом с этим двором был другой дом; в нем жил некий немец по имени Иоганн Зёге, бывший слуга покойного магистра Вильгельма Фюрстенберга. Ему я одолжил мое годовое жалованье, чтобы на него он купил себе двор рядом с моим. У него была жена, уроженка города Дерпта, она была выведена на Москву. Она тоже занялась торговлей вином. Несколько раз в мое отсутствие, в особенности когда я разъезжал с великим князем, случалось так, что иноземцам запрещалось корчемство. И когда приказчики с Земского двора приходили к этой женщине во двор, опечатывали погреб и забирали тех, кто в нем бражничал, тогда она говорила всегда, что приказные должны пойти и на мой двор, и спрашивала — почему же они этого не делают и не идут на двор к ее соседу. Однако приказные твердо знали, что ко мне им лучше не идти.
Во время чумы этот мой сосед умер, а жена его собралась выехать из Москвы вместе с женой мастера-цирульника Лоренцо — в крытой повозке. Это был дурацкий поступок, ибо все окрестные слободы были подожжены со всех сторон по приказанию татарского царя. Как только повозка въехала в ворота, огонь охватил ее со всех сторон, и повозка сгорела вместе с лошадьми, вместе со всеми драгоценностями, золотом и серебром и другими ценностями. После пожара от нее нашли только железные ее части.
Ворота были заложены камнями против этого двора в Лубянском переулке; на большой Сретенской улице был еще один двор прямо против этого моего двора; он был также обелен. В нем жил раньше один полоцкий поляк, который был переведен в другое место. Этот двор я получил от одного господина, Семена Курцова, который был сокольничим великого князя. В мое время великий князь не обижал ни того ни другого. Двор этот я дал немцу Гансу Купфершмидту. По его словам, он знал немного оружейное дело. И так как он видел, что корчемство приносило мне большой доход, то он решил, что мое ремесло выгоднее, чем его, и тоже занялся вином. И когда кто-нибудь хотел проехать на мой двор с ведрами, кружками и т. д. с тем, чтобы купить меда, пива или вина, то Купфершмидт, сидя у окна на своем дворе, перезывал и переманивал к себе всякого. Он их обслуживал лучше, нежели я, и это причиняло мне большой убыток.
Тогда я разобрал мой двор и перенес его на другое дворовое место, у речки Неглинной, где у меня было два пустых смежных двора, еще неогороженных. Здесь я опять начал шинковать пивом, медом и вином. Простолюдины жаловались на меня на Земском дворе, что я устроил у себя громкую и неспокойную корчму. На Земском дворе начальником и судьей был тогда Григорий Грязной. Ему я полюбился точно сын родной, как он говаривал. Вот что делали деньги, перстни, жемчуга и другое! Он ездил осматривать решетки и заставы и сказал всему миру: «Двор этот принадлежит немцу. Он — иноземец, и нет у него друзей-покровителей. Коли не будет у него корчмы, как же ему жить? Его забор должен идти до самой решетки». Так все и осталось по-прежнему.
Я продолжал действовать так: на имя великого князя написал челобитье, где просил еще один двор, будто я сам намеревался в нем устроиться. Так как я постоянно бывал у первого боярина Ивана Петровича Челяднина (для него помогал одному поляку переводить на русский язык немецкий «Травник» — к этому у него была большая охота и любовь), то этот боярин пошел со мной в Поместный приказ и приказал дьяку Василию Степановичу дать мне тот двор, о котором я бил челом. В приказе он оставался до тех пор, пока не была подписана грамота.
Был еще некий дворянин, прибывший из Вирландии, по имени Эверт Бремен. Его-то я и послал в мое поместье управлять крестьянами согласно наказу, который я ему дал на немецком и русском языках. Он, однако, не обращал внимания на мои писания и управлял крестьянами по лифляндскому обычаю. Оттого-то и запустело мое поместье. Тогда я попросил боярина Семена Курцова, ведавшего охотничьих птиц, соколов и орлов: «Поедем вместе со мной и с этим Эвертом в Разрядный приказ, разберемся». — «Не надо ехать, моей бумаги хватит!» — ответил Семен Курцов и тотчас же приказал написать «память», как обычно, она была написана так: сначала на их языке «Лета», т. е. anno, и так как по русскому обычаю счет ведется от сотворения мира, то они пишут «лета 7000» и несколько сотен. Потом идет изложение дела, например: «Никита Фуников, уравняй этого нововыезжего немца с теми, кто ему в версту». Или:
«Путило Михаилович и ты, Василий Степанович. По указу великого князя дайте этому нововыезжему немцу поместья 150 четвертей в московских городах или уездах, чтобы не было пусто». Потом стоит число месяца «того же лета», потом день. Возле, совсем рядом с числом, дьяк пишет свое имя. Эта память остается на Казенном дворе. Все памяти подклеиваются одна к другой и наматываются в столпики. Столпики остаются в Поместном приказе.
Когда отравили великую княгиню Анастасию Романовну, великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли на Москву в золоченой карете; великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем эту женщину и сказал ей:
