Потом завязался спор со Стояном о том, можно ли преступников вместо расстрела разрезать на органы и этими органами укреплять здоровье хороших, нужных людей?.. Пусть они живут 200–300 лет и пользу приносят! Я был уверен, что можно, и даже нужно — чего добру пропадать?.. — но Стоян продолжал ругать мусульман и грозил мне, чтоб я не говорил такие «зверные вещи», что я, наверно, садист и фашист, как все немцы…
На это я стал ругать христиан: как эти ханжи могут ходить в церковь с миллионами в карманах, когда вокруг — голод и нужда?.. И как у рыцаря поворачивался язык молиться Христу, когда он только что лишил жизни 1000 мусульман?.. Как рука не отсохнет у святоши, который мечом крестит всяких неверных индейцев?.. Или богов закон «не убий!» не для них?..
— Сидит Папа, в золоте и диамантах, а что Христос говорил-сказал?
— Ты фашист, друже!
Его белое лицо нависало надо мной, постепенно превращаясь в мерзкий медузный мучной сливень, с пу-прыщами, шлёпальцами и мелкими жукалинами… Оно так надвинулось и так противно задышало на меня, что я был вынужден ударить по нему куском хлеба, попавшим под руку:
— Чтобы ты сгинул, сгнил, Ёбин Гуд проклятовый!
Сразу чьи-то злые крики стали хватать меня за плечи и лопатки:
— Ты чего это топинуры на сиризину наболачиваешь?
Я хочу что-то ответить, но всё булькает через край… по лоб доволен… Стон в рухинном клифте… Зэки! Мыши! Лисы! Лисовы путки! Цисил тябюл икэз…
Потом — костлявое железо машины, куда я никак не мог (и не хотел) влезть. Железо хватало, задиралось, не пускало. Потом вдруг унялось, и грубая сила пристегнула меня к сиденью.
Последним был слабый шорох живых существ из бездонных дыр картона, куда я пытался засунуть пальцы. Но мне не разрешали, били по рукам, отрывали от ящика, отчего хотелось плакать… плакать вместе с бабочками, что лежат в темноте друга на друге, притихшие, без сил, и ждут смерти… задыхаясь и корчась… ждут… а перед смертью им надо ещё вылететь перед каким-нибудь ничтожным и поганым Бояном Бояновым, и умереть… подохнуть в дыме и гаме… и нам всем тоже… и всё на земле закончится и потухнет… как в этом полудохлом ящике, около которого я не хочу сидеть-лежать, потому что очень жутко прижиматься своим ухом к живой еще смерти. А я сам кто?.. Такой же дохляк! Уже не куколка, еще не бабочка… Так, гусеница, слизняк, улитка без крыльев…
Я зашарахался в стороны, но чей-то голос строго приказал:
— Седя тихо, лохарь, проклятник!.. — и я испуганно замер.
Ночью я проснулся с пересохшим горлом и головной болью. Свет фонаря безучастно сочился в окно. Где я?.. Следя за лучом, я увидел на полу тело. Что это?..
Я вскочил. Зажёг свет. Я в номере, опять голый. В постели — Земфира. Алка. Спит. А на полу, с рюкзаком под головой, раскинулся на спине Стоян, без туфель и рубашки, но в носках и штанах. Я поморщился, перешагнул через него, открыл окно и, пока пробирался в ванную и пил там воду, то думал, что хорошо, не наоборот — не я валяюсь на полу, как собака, а он… А я — лежу, как человек.
Вернулся в постель, стал смотреть на Алку. Её уёмистые груди при свете фонаря были фиолетово- сиреневыми, ощутимо круглились. Я тронул их, но Алка отстранилась, пробормотав во сне что-то типа «ну, в сосиску». Она спит и ничего не хочет. Но я хотел! Голову водило и вело, и мне казалось, что если я буду трогать эти округлости, то и в голове всё плавно наладится: изгибы мыслей успокоятся… Но как это сделать?.. Она спит. Тут еще этот, на полу… плотоугодник…
Нет, чтобы побороть желание, надо сделать так, как учил психоаналитик, а именно — дискредитировать объект желания, сделать его смешным или нелепым. Поэтому я взял с пола носок и осторожно положил его на спящую Алку, куда-то на изгиб бедра. И вид этого носка на молчаливо лежащем, тупом и немом обрубке тела тотчас вызвал во мне брезгливость, перебив этим все тяги.
Я лёг, отвернувшись от Алки и запрещая себе думать о ней, но не мог заснуть. Мысли летали — верблюды в кружке… ресторан… машина… бабочки… Бабочки где?.. Я стал оглядываться. Здесь, в номере, ящика нет. Значит, он в машине!.. И они там задыхаются!.. Но будить Стояна сейчас? Он не пойдет на улицу. Я тоже не пойду. Алка тем более.
…Может быть, бабочки даже спят, не зная, что их ожидает. Как мы учили на семинаре по логике? С одной стороны, «человек — смертен», «я — человек, значит, я смертен». С другой стороны, «каждый человек — Вселенная». С третьей — «Вселенная вечна и бесконечна». Значит, если верно утверждение, что человек — это Вселенная, а Вселенная вечна и бесконечна, то и человек вечен и бесконечен… А вот если он умирает, значит, что и Вселенная конечна и смертна… Всё очень просто… Может, и прав дедушка Людвиг, когда говорил мне, что на свете — три загадки: бог, смерть, Вселенная, Gott, Tod, All, и до тех пор, пока эти загадки не разгаданы, пока нет ответов, человеку можно жить, как ему угодно, ни на что не оглядываясь, и делать, что пожелается.
Ну, вот я и делаю, пока бог безмолвствует, смерть могильно молчит, а Вселенная спит космическим сном в межпланетной коме. И что мне толку, что чья-то Вселенная будет жить после моей смерти?.. Я её не знаю, я знаю свою. Моя Вселенная — как захочу, так и будет с ней! И достаточно. А другие — пусть сами разбираются, как та индюшка, которую я однажды встретил у дедушки Людвига в летней бане…
…Мне было лет пятнадцать. Подходило Рождество (когда мы обязательно из Мюнхена всей семьёй ездили к старикам в Альпы), и дедушка Людвиг отсадил в летнюю баню одну индюшку, кормил её особо, готовил к Рождеству. Вообще как это глупо — в день рождения человека, сказавшего «не убий», по всему миру убивать миллионы живых существ!.. Интересно, знает ли Он, сколько крови льется в Его честь на Рождество и Пасху, не говоря о будних днях?.. Или не говори «не убий», или сделай систему травоядной, как у буддистов, а вот того, что сейчас, — не надо…
В ночь под Рождество я, не зная об индюшке, отправился купаться в баню (хотя в доме была и обычная ванная). Я любил купаться там из-за особой серной воды, которую дедушка Людвиг нашёл в скале и умудрился желобом увести к себе в баню.
Когда я вошел, индюшка сидела в дальнем углу, уткнувшись клювом в стену. Ей словно было стыдно смотреть на меня.
«Эй, пародия на орла!» — вспомнив слова папы, брызнул я на неё водой, потом открыл краны, зажёг горелку, стал раздеваться. Индюшка недовольно повернула нелепый профиль, окинула меня беглым взглядом и, потоптавшись, вновь уставилась в стену, блестя широкой спиной, хвост лопаточкой. Всё ее тело выражало полную безнадежность. «Оставьте меня в покое!» — был смысл ее облика. Казалось, она чуяла приближение конца и недоумевала, зачем людям понадобилось помещать ее перед смертью в это странное место.
Я присел перед ней на корточки. Она повернулась боком, и её одинокий глаз уставился на меня. Втянув розовую, покрытую пухом головку в сутулые плечи, она пару раз переступила с лапы на лапу. Было видно, что проволока, которой она привязана к скамейке, врезается ей в лапу до крови. Тускнела алюминиевая тарелка с размятым хлебом. Тяжкое одиночество перед казнью, последний ужин, одинокая смертная вечеря… Завтра мы будем сидеть в тепле, а она… Где она будет? Почему для неё нет Рождества Христова, а есть смерть?
Горячая вода хлестала из душа. Пламя гудело и свистело, вырываясь из газовой колонки. Клубы пара бродили по бане, предметы выступали из них углами.
Я стал медленно раздеваться. Индюшка как-то смущенно вздохнула и, взволнованно подергав головой на высокой шее, неуклюже повернулась в своем предсмертном углу, затихнув, углубилась в свои думы — наверно, человек с ножом чудился ей в отблесках огня. Пока я купался, она сидела, не шевелясь и только иногда дергая лапой с проволокой.
«Что, не хочется умирать?..» — спросил я глупо.
Она с некоторым недоумением повела головкой, наклонила её, повернула туда и сюда, болтая красным нелепым наростом на клюве.
«А что будет потом, когда отрубят голову?..» — продолжал я, выключая воду.
Белая пленка её глаза дернулась, обнажив внимательный зрак. Казалось, мои слова взволновали ее и она вслушивается в мой голос. Вот как будто и сама подала голос, издала тихое: «Кло-кло-кло-кло…»
«Говорят, это не больно: раз — и всё!..» — успокоил я ее.
