Дух конопли заунывно плетет свои шепотки:
— В давильнях жмут и тискают меня. И я становлюсь крепче и злее. Зло сдавлено во мне. Чем я злее — тем милее для слуг. Меня режут на куски и брикеты, грузят в телеги и арбы. Долго несут по горным перевалам, везут по пустыням, переправляют через воды. Потом меня опять режут и разламывают на куски, кусочки и крупицы. И вот новая жизнь: у каждой крупинки — своя судьба. А человек — слуга каждой малой из них.
Делая очередной затяжной ход, дух опия грезит наяву:
— Рано или поздно я отдаю себя целиком, умираю.
Уступаю месту собрату. Но, даже умирая и выходя жидкостью в землю, я пробираюсь под землей на свою родину, чтобы питать молодые семена — им надо взойти, чтобы отомстить тем, кто кромсал и мучил нас, чтобы взять в рабство новых рабов...
Бес шикнул на них, но духи невидяще поглазели на него и провалились в свою вечную негу.
Очнувшись от сна, бес долго не понимал, где он. Надо идти прочь с этого поля. Оно чуть не удушило его. Он шел, не обращая внимания на то, что вокруг. Ему встретились два беса. Они сидели у ручья и, склонившись над водой, что-то рассматривали на дне. Раньше бы он обязательно присоединился к ним, но сейчас только взглянул — и мимо! Надо поскорее найти знахарей.
И бес медленно полетел в сторону большого города, где могли быть лекари, которых надо заставить лечить больное крыло».
— Ну и противный этот Черный Пастырь! — сказала Ната, когда мальчик кончил чтение. — Это, наверное, ихний бесий бог... С ума сходит, проклятый!
— И других сводит. Покоя не дает, всех ругает и проклинает, как наш завхоз, — поддакнул Гоглик и решил пощупать почву: — А что это они там с ведьмами делали, я не понял? — но, получив в ответ сухое: «били», не стал углубляться. Ната явно не расположена шутить.
А она в замешательстве перебирала листы. Думала о чем-то неуловимом. Темное поле мерещилось ей.
— Что это за поле такое?
— Ну, конопля. План. Курево. Анаша. Я знаю! — важно объяснил Гоглик, видевший как-то в руках у одного старшего парня кусочек чего-то зеленого. — Как вино или водка. Только не пьют, а курят.
— А зачем?
— Зачем вино пьют? Чтоб весело было, хорошо. Мы тоже пили с ребятами. Пять или шесть раз. Вино с пивом. Потом, правда, стало плохо...
Помолчав, девочка с опаской указала на рукопись:
— И откуда все это у твоего папы?
Гоглик пожал плечами.
— Может, он знаком с ними? — осторожно предположила Ната.
— С кем? С бесами? Ты что?! Как человек может быть знаком с бесами? — обиженно возразил Гоглик.
— Шаман же был знаком... — настаивала Ната.
— Так то шаман, а не папа, — растерянно сказал мальчик, не зная, что и возразить на такие предположения. Папа — и бесы! Скажет тоже...
— Ну ладно, пора, я устала, — пробурчала Ната, чувствуя, что ее начинает знобить на сквозняке. — Пошли вниз!
— Хорошо. Только я должен поцеловать тебя! Один раз! В щечку! — вдруг набравшись мужества, выпалил Гоглик и даже потянулся к ней, но Ната больно ткнула его в грудь:
— Это еще что такое?.. Сегодня не праздник и не день рождения!
И он понял, что девочка опять обижена. Очень любила она обижаться. Гоглик пожалел о своих действиях, но было поздно. Что же делать, придется ждать праздника или дня рождения, чтобы прикоснуться губами к ее горячей щеке... Когда-нибудь это случится обязательно...
31
В отвратительном настроении Нана сидела на работе. После той кошмарной ночи она чувствовала себя как в помоях. Помимо омерзения к своему «жениху» Бати и к себе, Нана ощущала вину перед Ладо. «Господи, сколько можно так ошибаться в людях!.. Одни ошибки! — тоскливо думала она, понимая, что ошибается главным образом не в людях, а в себе самой: как можно было не разобрать, что этот 'жених' — просто подонок, зверь и садист?.. Опыта мало у меня, потому и прокалываюсь... На своих ошибках учатся... А где, когда, с кем было эти ошибки делать, ума набираться?.. Тедо, доцент, Ладо... И еще тот, чернявый... гитарист... на море... сумасшедшие сутки...»
Нана пыталась успокоить себя тем, что та ночь с Бати случается в жизни каждой или почти каждой женщины — с кем-то раньше, с кем-то позже, и все знают примерно, что такое насилие, неважно, грубое оно или мягкое. Но ничего не помогало. Она пыталась разбудить в себе злость к Ладо, чтобы как-то оправдаться перед собой, но и этого не получалось. Нана упрямо ходила по замкнутому кругу, повторяя: «Если бы он меня любил, то женился на мне. Развелся бы с женой — и женился. Раз он этого не делает — значит, не любит. Или любит, но не меня, а мое тело. Пока любит... А раз так — значит, я свободна...». Но эти мысли ни к чему не приводили и камнем давили на затылок. Она чувствовала себя виноватой и оскорбленной, и от этого сердилась и трепетала еще сильней.
За те несколько лет, что Нана провела с Ладо, ее отношение к нему менялось. То ей его не хватало — и тогда она часто звонила ему и бесилась, если жена брала трубку. То его бывало много — и тогда ее раздражала его ревность, неумность, звонки, расспросы, намеки, проверки, капризы и упреки на пустом месте. Вечная тупая ревность, которая ничего, кроме злости, не вызывала и ничего, кроме хитрости и изворотливости, не рождала. Ведь что может быть сложнее, чем доказывать, что белое есть белое?.. Доходило до того, что, бывало, приходилось врать, чтобы правда выглядела правдой!
Иногда Нане удавалось сводить его ревность к минимуму — Ладо начинал верить ей. Но тогда переставал названивать и приезжать. И уже ей самой начинало недоставать его голоса, интонаций, бреда любви-ревности, всех этих дрязг, разборок и любовных склок, после которых встречи так ошеломительно- прекрасны: каждый, боясь потерять другого, обретает его заново.
Порой Нане казалось, что он не звонит и пропадает по той или иной причине: разлюбил или нашел другую. И она принималась упрекать его в черствости, в отсутствии любви, в эгоизме и себялюбии: редко звонит, мало спрашивает, не поджидает возле подъезда, как раньше.
«Какой мне смысл и толк быть твоей любовницей? — вились мысли дальше, обращаясь к Ладо. — Да, я люблю тебя, но ты ничего не хочешь сделать для меня, у нас даже квартиры нет, где можно по- человечески встречаться!.. Мы никуда не ходим, нигде не бываем. Понятно, ты женат, тебе не с руки появляться со мной в театрах и кино, но я тоже человек! Мне надоело всюду бродить одной! Перед подругами стыдно: все с мужьями, одна я как уродка или инвалидка, одна, одна, всегда одна!.. Значит, приходится самой строить свою жизнь, а не сидеть, как собачонка, и ждать твоего свиста, чтобы бежать в какую-нибудь грязную хату, вроде притона этого недоделанного Художника!.. А потом ты меня бросишь. Ты и так уже на малолеток заглядываешься... Голову прошлый раз чуть не свернул, когда мою тринадцатилетнюю соседку увидел...»
«Нет уж, спасибо! Не хочу быть дурой! Не хочу! — почти кричала Нана ему в трубку и добавляла, уже потише и угрожающе, зная, что этот тихий голос действует на Ладо сильнее всяких сцен: — Раз так, раз я не жена тебе и свободна, то я буду жить по-своему! Я не кукла, а живой человек! У тебя семья, дом, сын, а у меня что?.. Разве я не женщина, разве мне не надо иметь детей, семью? Я старею, в конце концов! Скоро я никому не буду нужна!» — истерически прорывалось у нее, а облик дряблой старости пугал до смерти.
«Поступай, как считаешь нужным, — отвечал он. — Хочешь выходить замуж — выходи. Запретить тебе я не могу! Беги под венец! Мендельсон уже играет!»
«Как выходить, когда ты рядом и я тебя люблю?» — искренне удивлялась Нана.
«Что же мне, умереть? Повеситься? Утопиться? Сделать золотой укол, заснуть навсегда?» — отвечал
