Экобаба и дикарь

Тут позвонил Йогги:

— Как дела? Все в порядке? О’ кей. Заехать за тобой?

— Спасибо, не надо. Я еще не знаю, пойду или нет.

— Почему нет? — спросил он, отчего я усмехнулась: «Почему нет. А почему да?..» — и ответила:

— Потому что я плохо себя чувствую, после экзамена устала.

Йогги стал настаивать. Это мне не понравилось. Я отрезала построже, он замолк и повесил трубку, сказав напоследок, что только хотел заехать за мной — и больше ничего. Я его поздравила с новой машиной, думая про себя: «Не нужны твои ухаживания… В Ледяной дом я и сама доберусь, если надо.»

Лежа в ванне, я долго игралась с гибким душем. Жаркая струя скрытно, невзначай начинала свой томительный ход со ступней, ползла по телу… Но я, встрепенувшись, наскоро обмылась, приговаривая:

— Все, пехота! Пехота, вперед! (в детстве, когда я с мальчишками играла в войну, они мучили меня, заставляя маршировать, и я, едва сдерживая слезы, ходила взад и вперед по желтой листве и твердила себе: «Пехота, не сдаваться! Не плакать!» Это потом я узнала от бабушки, что слезы — щит и меч женщины, а тогда думала, что плакать — очень стыдно).

С неприязнью думая об этом рыжем клерке Йогги, который исподволь домогается меня, я села перед зеркалом. С одной стороны волосы зачесаны, с другой свободны. «И как кому-нибудь может нравиться женщина, у которой такие разные профили: один — кроткий, другой — хищный?» Странная асимметрия. Из- за этого я часто переживала в детстве, а потом вдруг раз и навсегда уяснила себе, что она-то, эта асимметрия, и привлекает мужчин.

Раньше мне совсем не нравилось, когда они рассматривали мое лицо и фигуру, теперь же это вызывает приятное чувство: пусть смотрят! Первыми начали пялиться учителя, потом все остальные. Не спускают глаз с грудей и бедер. Ну и плевать! Пусть пялятся — даже приятно, иногда даже очень. Интересно, какая им больше нравится — Ханни, правая, или Нанни, левая?.. Хотя они обе одинаковые, что тоже редкость. У Ингрид, например, одна — как дыня, а другая — как груша. У Доротеи не лучше.

Когда я начала подводить глаза, мне подумалось, что мачо наверняка мучается по-настоящему, а я просто упрямая дура и все всегда делаю ему назло. «Упрямая коза!» Вот сейчас я крашусь перед диско, а когда жду его — то краску и не трогаю вовсе, хотя и знаю, как он это любит (у них там, в ост-блоке, женщины всегда перемазанные). А почему, спрашивается?.. Из упрямства?..

Но макияж — это смерть для лица. Кожа не дышит, морщины появляются. Будешь потом выглядеть, как потасканная путана. Краситься можно иногда, редко. Конечно, я могла бы краситься и для него, но я принципиально этого не делаю. Да и какой вообще смысл краситься, если краска все равно тут же окажется смытой поцелуями?..

Или, может быть, у меня на зверя уже выработана «обратная реакция», как у мамы — на папу?.. Раз он этого требует, то и не сделаю нарочно?.. Да, я с детства упряма. Ну и что?.. Все люди разные.

«Кстати, где та мини-юбка с блестками, подарок Ингрид?.. Вообще-то она немного того, слишком уж наглая — черная кожа, яркие блестки… Ну да ничего, пойдет… Я не монашка… А, вот она.»

А ведь его желание видеть меня в этой мини-юбке я тоже никогда не исполняла. А зачем?.. Надеть, чтобы через час опять снять?.. К тому же на людях мы почти не встречаемся, а наедине обычно бываем голыми, так что он толком, наверно, и не знает, как я выгляжу одетой.

Но что же делать, если все наши выходы в город оканчивались какой-нибудь неприятной историей?.. Он пил, связывался с разными типами и раз так страшно выругал на своем языке какого-то доходягу, что тот со страху упал спиной в кусты. Вот поэтому мы встречаемся только наедине.

Но я молода!.. Мне нужны встречи, друзья, отдых, музыка, диско, болтовня до утра, танцы. Почему нет? Студенческие годы. Да, мне нравится танцевать с высокими, рослыми парнями, смотреть на их движения, большие руки, широкие плечи и загадочные ширинки. Ну и что? Я же не больная какая-нибудь, а здоровая нормальная девушка.

А варвар танцевать не умеет, на диско приходил всегда выпивший, ерепенился, никого не подпускал ко мне. Да и старый он для диско, задыхается там в дыму. Кому не надоест? Мне надоело. И я решила ходить с подругами, без него. А если я что-нибудь решаю, то твердо держусь этого. Но ходить одной тоже как-то глупо: у всех партнеры, после диско, ясное дело, всегда куда-то идем, какие-то парни втихаря делают мне намеки, все это злит, раздражает. А потом еще он по телефону начинает донимать глупыми вопросами, где была и что делала. Там была и то делала! Нет сил отвечать на них…

Правда, после последнего скандала он попритих, но вот сегодня опять заклинило… Мне тоже уже все это надоело. Любовь — хорошо, но свобода лучше. Слова нельзя сказать. И что мне было говорить — откуда синяки и красные пятна на коленях?.. В церкви стояла?.. Из автобуса выпала?.. Клубнику собирала?.. Да я просто хотела посмеяться вместе с ним над тем персом, как у него сразу все настроение понизилось после того, как мы с кровати навернулись. А он истерики устраивает!.. Пусть теперь пеняет на себя. Сумасшедший старичок!

Иногда мне кажется, что он настоящий психопат — что он, например, устроил на «Веселой опере»?.. Всем известно, что это очень смешное шоу, все приходят переодетыми и швыряют друг в друга рисом, рулонами туалетной бумаги и обливаются из пистолетов. Так он сцепился там с кем-то, кто его якобы специально обливал и за шиворот рис сыпал, вытащил нож (сколько раз я говорила ему, чтобы он с ножом не ходил — здесь не Кавказ, а цивилизация!). Да так сцепился, что пришла полиция. Еле отвязались. Зачем мне такой дикарь?.. Совсем не нужен, от него одни стрессы, проблемы и опасность. Ну, посмотрим… А сейчас пора вызвать такси и ехать в Ледяной дом — не сидеть же одной в пятницу!..

2

Он оглушенно лежал в оцепенелой тоске, не зажигая света, не в силах закурить, шевельнуться. По кругу бегало замкнутое: «Все, конец. Конец. Этого терпеть нельзя. Это позорно. Конец.». И никакие робкие мыслишки о том, не все ли равно, пусть делает, что хочет, от тебя же не уходит, забудь глупую ревность — не могли растворить мутной уверенности в своей правоте: «Нет. Нет. Нет. Так дальше не пойдет».

Потом он вдруг представлял себе их разрыв и пугался той ямы, куда попадал без неё, когда она уезжала к родителям или отдыхать, «набираться опыта». Но ревность ставила своей угрюмый росчерк: «Нет!».

«Как же убить ревность, если не разлюбить?.. — думал он почти панически. — Выковырять из души, изгнать из сердца, забыть, не думать… Да, было. Да, жаль. Но что делать?.. Забудь… Отрежь… Оторви… Не вспоминай… Вычеркни… Замажь… Закрой… Захлопни… Затвори… Ты же сильный, ты же можешь… Ты же должен. Надо. Что же делать?.. Замуруй… Похорони.»

Ведь с картинами тоже так: вначале влюблен в неё, сходишь с ума, живешь ею, а потом, постепенно, она становится безразлична, начинает надоедать, беспокоить, действовать на нервы, занимать место, путаться под ногами. Картину хоть продать можно, а любовь куда?.. В мусорный?.. Значит, надо разлюбить. И выбросить из души все, что связано с ней. Чтобы убить ревность, надо убить любовь, пока ревность не убила её (иногда вместе с человеком).

И ему стало не по себе: всё, что лепилось и взращивалось, — ломать и крушить; все, что помнилось, — забывать; все, что доставляло радость, — вырывать, корчевать, жечь. Рвать письма и фотографии, пить снотворное, гнать прочь миражи. Но всё равно — шаги в ночи, профиль на стене, губы в тиши… Вот она, нагая и горячая, обдает запахом влажных волос. Но вытянешь руку — пустота вместо плоти…

Разлюбить надо сразу. Разом отрезать, как попасть в тюрьму. Вот стены, бейся

— не бейся о них головой, толку все равно не будет, так что ищи себе место на нарах и живи дальше. Забыть, отрезать, обрубить, заштриховать.

Да и вообще — что делать дальше, с ней или без неё? Продолжать торчать в Германии, пробавляться грошами — что за заработок у художника?.. Или уехать домой, в Тбилиси, забиться в щель и сидеть, как все