бы, ведь она вверяла своему благоверному существо, к которому была привязана как ни к кому другому на свете!.. Добавим к сему, что полька, которая к своим 53 годам никогда не имела детей, питала к юной сопернице чувства, сходные с материнскими, – ведь будь у нее дочь, ей было бы сейчас примерно столько лет, сколько Русси… Иной раз она подумывала так: мы оба, я и Жозе Мария, обожаем Русси, и хотя каждый из нас любит ее на свой манер, но мы соединяемся в ней. Разве это не укрепляет их союз? Кстати, Мися вообразила себе, что со временем страсть Серта к прекрасной грузинке мало-помалу поутихнет. И что юная особа, со своей стороны, не останется неблагодарной к щедрости Миси и сама отойдет от господина Серта. Но однажды в Биаррице, приводя в порядок костюмы супруга, Мися наткнулась на письмо с уже приклеенными марками, которое тот не успел отправить. На конверте значился адрес Русси. Раздираемая любопыт-ством, она вскрыла его… Муж писал адресатке, что хочет на ней жениться и ради этого оставить супругу… Не будем останавливаться на перипетиях, которые засим последовали, скажем только, что 28 декабря 1927 года был объявлен развод Миси и господина Серта. Разлучница, как могла, утешала оставленную супругу, выплакавшую все глаза. «Не плачь, – шептала она, – мы вдвоем будем любить тебя, ибо мы обязаны тебе своим счастьем!» И Мися продолжала нежно любить и бывшего мужа, и ту, которая его увела. В конце концов она заболела. Шанель пригласила ее к себе, ухаживала за гостьей и по мере сил старалась успокоить… И, по-видимому, неплохо преуспела в этом, потому что Мися, которая не переставала обожать Русси, помогала ей в предсвадебных хлопотах с такой нежностью, будто это была ее родная кровинка. Заботясь о приданом, она отправила Русси к Коко, участвовала в выборе нарядов и торговалась о цене – Габриель охотно шла на уступки, ведь и ей самой Русси показалась очаровательной. Хотите верьте, хотите нет, но Мися помогла бывшему мужу выбрать рубиновое колье и обручальное кольцо, которое он наденет на палец своей новой супруге… Свадьба состоялась в Гааге 18 августа 1928 года.
Итак, Мися осталась одна… Чувствуя, как она нуждается в утешении, Габриель снова пригласила ее к себе. Подруги отправились в Лондон, где их уже ждал герцог Вестминстерский, а затем в
Следующим летом, в августе 1929 года, Вендор пригласил Габриель и Мисю в плавание на «Летящем облаке» – предполагалось побывать на далматинском побережье, в частности, в Дубровнике, в устье Котора и, конечно же, в Венеции. Но вот в одно прекрасное утро на яхте запищала радиостанция – срочная телеграмма на имя Миси: «Я болен, приезжайте скорее. Сергей». Герцог Вестминстерский тут же приказал изменить курс, и яхта полным ходом пошла на Венецию. Едва судно пришвартовалось, Габриель и Мися тут же помчались в «Гранд-отель» на Лидо. Здесь, в крохотном номере, они нашли несчастного Дягилева; тот был очень бледен, лицо исхудало, лоб покрыт каплями пота… Несмотря на удушающую жару, обычную для августа месяца, его бил озноб, так что пришлось даже надеть пиджак. У изголовья больного дежурили Серж Лифарь и Борис Кохно. «Как я счастлив! – чуть слышно пробормотал он при виде Миси. – Как тебе идет белое! Всегда ходи в белом, Мися!»
Дягилева сразил приступ диабета. Он не соблюдал никакого режима, не следовал никаким предписаниям, не давал себе ни минуты передышки – и вот результат… А инсулина тогда еще не существовало.
Потрясение, которое Коко испытала в то венецианское лето, не помешало ей вспомнить прелестный вечер в июне прошлого года. Освещенный сад Фобур-Сент-Оноре; до слуха доносятся нежные звуки блюза, исполняемого невидимым оркестром… И Сергей Дягилев – элегантный, радостный от встречи с новым семнадцатилетним другом – Игорем Маркевичем, будущим дирижером. Какой контраст между тем блистательным «Дягом» при монокле и с белым глазком для продевания шнурка и этим несчастным больным, который, скрючившись, лежал перед нею.
Мися велела позвать к изголовью Дягилева врачей и сестер. Вскоре его состояние улучшилось.
– Можешь идти, – сказала она подруге. – Он вне опасности.
Мися осталась в Венеции, а Габриель вернулась на яхту.
Увы, это была только отсрочка приговора. 18 августа около полуночи, едва только полька вернулась к себе в номер отеля «Даниели», тишину разорвал телефонный звонок. Звонил Кохно.
Больной был в коме. Она тут же поспешила к нему.
…Он ушел из жизни в тот самый миг, когда первый луч рассвета коснулся его лба. Вскоре солнце превратило поверхность моря в блистающий мираж. И тут произошло нечто типично в русском духе, вполне достойное романа Достоевского… По словам Миси, смерть Дягилева послужила искрой, воспламенившей накопившуюся ненависть друг к другу юношей, оставшихся после него на грешной земле. Послышался рев – «Кохно набросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону смертного одра. Оба катались по полу, рвали друг на друге одежду, кусались, точно звери в приступе бешенства. Будто две лютые собаки оспаривали труп хозяина. Но вот первое мгновение шока миновало, мне и прислуге с большим трудом удалось их разнять и выставить за дверь, чтобы можно было начать обряжать покойного».
В тот же день, когда не стало Дягилева, в Венецию вернулась Габриель. Охваченная недобрым предчувствием, она умолила Вендора повернуть в обратный путь яхту, уже далеко зашедшую в воды Адриатики. Едва сойдя на берег, она встретила свою подругу, которая только что заложила у ювелира свое бриллиантовое колье, чтобы устроить похороны. Касса «Русских балетов», как всегда, была пуста, а личные деньги Миси ушли на оплату отеля, врачей и сестер милосердия. Коко щедро внесла долю в оплату скорбного обряда – это было последнее, чем она могла услужить тому, кому так успешно помогала девять лет назад. И – странное совпадение – она провожает его в последний путь в той самой Венеции, где когда- то познакомилась с ним. Не знак ли это судьбы?..
На следующий день в предрассветном тумане от набережной отплыл кортеж из трех гондол. Первая – вся черная, украшенная золотыми крыльями по углам – перевозила останки маэстро. Во второй сидели Габриель и Мися, обе в белом, как он и хотел. С ними – их общая подруга Катрин д'Эрлангер, Лифарь и Кохно. В последней – пять православных священников, певших хором; волны далеко разносили эхо их густых голосов. Море было на удивление спокойным, являя собой зрелище немыслимой красоты. Скользя по волнам, кортеж достиг острова Сан-Микеле, где над розовой стеной, окружившей последнее пристанище венецианцев, взметнули свои верхушки кипарисы. Под ними выстроились в ряд кресты небольшого русского кладбища, ожидавшего прах Дягилева; позже здесь же обретет вечный покой и автор «Весны священной». Выйдя из гондолы, убитые горем Кохно и Лифарь собрались было проползти до вырытой ямы на коленях. Но раздраженная Габриель призвала их к приличию:
– Прекратите паясничать! – бросила она.
