Запад и присматривать там за ней, ей потребуется уйма денег.
– Я буду работать, – сказала Феби. – Положись на меня. Если потребуется, я буду содержать тебя.
Эб улыбнулся и ничего не сказал ей о менее приятной перспективе: обратиться к отцу с щекотливой просьбой позаимствовать для него некоторую сумму из неприкосновенного капитала фирмы.
– Вот погоди, – сказал он, – продам эту стеклянную клетку в Тоунтоне... Все-таки мы построим себе дом.
– В стиле Austinus purus, – с улыбкой повторила Феби слова Раффа.
Потом появился графинчик с ледяным мартини, и они уселись на кушетке, обитой черным твидом. Гостиная Феби – комната с высоким потолком – была заставлена предметами, необходимыми при ее многочисленных талантах: там был и ткацкий станок, на котором она соткала всю обивку для своей мебели, а также зимний шарф для Эба; и козлы, на которых обрабатывала сейчас сыромятный ремень для того же Эба; и манекен, на котором кроила и примеряла свои всегда оригинальные платья; и верстак с тисками и маленькой наковальней для ювелирных работ.
Только после обеда Эб рассказал, вернее – попытался рассказать Феби о своем долгом разговоре с Риттерменом, о фактах и обстоятельствах, связанных с тяжелым потрясением, которое пережила Нина, когда была еще девочкой.
Под конец Эбби почувствовал, что воскресшее прошлое сомкнулось вокруг него, словно стальная клетка. В начале одиннадцатого он оборвал свою повесть, сказав, что пора возвращаться в Коннектикут. Когда он почувствовал обжигающую свежесть ночного зимнего воздуха, ему стало легче и спокойнее на душе; он заметил, что просветлело и лицо Феби, которая так любила его, что не побоялась разделить с ним грязь и горечь его жизни, запутавшейся с того злосчастного дня, когда он впервые увидел Нину.
Поэтому он охотно принял предложение Феби поехать на Вторую авеню, как они делали уже не раз, и поглазеть на роскошные, сверкающие декадентским шиком витрины мебельных и всяких других магазинов, которые составляли такой резкий контраст с прокопченными домами этой части Ист-Сайда.
Оставив машину неподалеку от Пятьдесят третьей улицы, они начали бродить от витрины к витрине, разглядывая образцы новой мебели, тканей, ламп. Феби указала Эбу на оригинальное бра, импортированное из Швеции. Для них это было не только развлечение: они уже сейчас обдумывали обстановку своего будущего дома, и у Феби в блокноте был уже длинный перечень предметов, поразивших ее воображение.
Они только завернули за угол Пятьдесят седьмой улицы, как вдруг Эб застыл на месте, потом поспешно, ни слова не говоря, потянул Феби назад, на Вторую авеню.
Тут не могло быть ошибки: это Винс Коул, который утром позвонил в контору и сказал, что ему придется еще на один день застрять в Нью-Йорке по делам школы сестер Татл. Винс и Пэт Милвин. Они вошли в многоэтажный жилой дом из белого кирпича.
– Что с тобой? – спросила Феби.
– Ничего, – ответил он и тут же сымпровизировал: – Знакомые, которых я терпеть не могу. Чуть не наскочил на них.
Не в том дело, что Винс и Пэт шли вместе, а в том, как шли: их окружала та атмосфера властного притяжения друг к другу, по которой влюбленных всегда можно отличить от посторонних или не очень близких людей. (Точно такая же атмосфера, подумал Эб, окружает нас с Феби.) А Флойд Милвин сейчас далеко, где-то на юго-востоке, в одном из своих длительных торговых турне...
Эбби, до глупости гордившийся сестрой, так был подавлен, так болезненно уязвлен, что скрыл все даже от Феби. Он думал о Трой, которая бродит сейчас одна по своему тоунтонскому дому. И он ничего не может ей сказать. И ничем не может помочь. Пока что, во всяком случае.
Схватив Феби за руку, он быстро пошел к машине, выехал из города на Вест-сайдское шоссе и помчался в Коннектикут к Вертенсонам, у которых Феби собиралась провести уик-энд. Он не думал ни о погоде, ни о ледяном дожде, который тут же намерзал на ветровое стекло, ни даже – о Винсенте Коуле. Он думал только о Трой, и в нем рождалось какое-то странное чувство, словно он и сам провинился перед ней: ему все-таки повезло в жизни, он третил Феби, а Трой, еще не зная об этом, уже потерпела крушение...
Проектируя для Вертенсонов такой необычный дом, РафФ совсем не гнался за новизной; он руководствовался прежде всего особенностями участка и самой семьи.
Даже своеобразный материал для кровли – плоские треугольные четырехфутовые плиты из зеленовато-синего глазурованного фарфора он выбрал только потому, что хотел вписать дом в пейзаж, слить его с водой и небом.
Рафф вез одну такую плиту в Бриджпорт, показать Лойс и Роджеру Вертенсонам. Он запаздывал, так как Винс и Эбби уехали в Нью-Йорк, а работы в конторе было невпроворот. Он гнал машину изо всех сил, но, подъезжая к Ньюхиллу, все же заметил, как потемнело беззвездное декабрьское небо. Вот-вот начнется дождь.
Добравшись до выдержанного в древнегреческом стиле особняка Вертенсонов, где он проводил все свои свободные часы с тех пор, как начал делать предварительные, а потом и рабочие чертежи, Рафф выгрузил плиту, внес ее в кабинет Роджера и прислонил к длинному столу, на котором стоял большой картонный макет будущего дома, сделанный им неделю назад.
Пока Лойс и Роджер, отступив от стола, разглядывали плиту, Рафф молча ждал. Что и говорить, материал очень дорогой, его можно купить, лишь заручившись согласием Вертенсонов. Но ждать пришлось недолго. Замечательные люди. Не надо быть ясновидящим, чтобы заранее предсказать, что вряд ли ему еще хоть раз посчастливится встретить таких сговорчивых клиентов, понимающих все с полуслова. Тут можно не опасаться недоразумений из-за Денег, которые так часто приводят к разрыву между архитектором и заказчиком.
– Цвет совсем такой, как у моря, правда? – сказал Роджер Вертенсон.
– Поэтому я и выбрал их, – сказал Рафф. – Впервые я Увидел такие плиты в Северной Калифорнии. В наших естах они редко попадаются. – Тут ему пришлось открыть арты: – Они чертовски дорого стоят, Роджи...
– Да?
– Зато, – поспешно добавил Рафф, – они большие, по четыре фута каждая, так что крыть ими будет нетрудно и мы сэкономим на рабочей силе.
– Очень здорово получается! – сказал Роджер, пол. тянутый сорокалетний мужчина с совершенно седой головой. Контраст между его серебряными волосами и румяным мальчишеским лицом был разительный. Человек несокрушимой жизнерадостности и энергии, он все делал с азартом: работал (Роджер был художником-рекламистом автомобилей, самолетов, поездов и пароходов), занимался своим любимым парусным спортом и коллекционировал старые машины. Их у него было три: «стенли-стимер» «роллс-ройс» семнадцатого года и «крейн-симплекс».
– Рафф, – повторил он, дергая себя за ворот белого свитера, – это здорово! А как по-твоему, Лойс? – обратился он к жене.
– Цвет замечательный, – сказала Лойс, отступая еще на шаг и внимательно глядя на плиты сквозь очки в роговой оправе. – Сколько же это будет стоить, Рафф?
Рафф нерешительно повторил цифру, названную Джозефом Келли, подрядчиком, строившим бар Коркорана.
– Ух ты! – воскликнул Роджер, а Лойс только головой покачала.
– Придется загнать «ролле»? – как бы между прочим спросил Рафф. Ему было не по себе.
– Вроде того. Но очень уж здорово! Покупаем.
Лойс сняла очки и взглянула на мужа.
– Знаешь, Роджи, мне хочется, чтобы этот цвет был еще где-нибудь. Давай сделаем и ванную комнату такой. Вот будет красиво! И...
Роджер замотал головой.
– Не согласен. По-моему, это никуда не годится. Ванная должна быть... – Вдруг он хитро улыбнулся. – Ладно, Лойс. Идет. Если ты согласишься на беличью клетку, я не стану возвражать против ванной. По
