Сами мы не съели ни яблочка, и это было единственным нашим оправданием. Но даже кроткий пастор Рухман не мог поставить нам этого в заслугу и объяснял наше бескорыстие только недостатком времени.
Ореховая палка и кнут снова пошли в работу, а пастор Рухман на конфирмационных уроках, которые я уже посещал, особенно упорно налегал на шестую заповедь[11] .
В школе я теперь вообще ничего больше не делал. Чего ради надрываться, когда и так решено, что через полтора года после конфирмации меня отдадут в батраки к какому-нибудь хозяину. А там от умения читать и считать проку никакого. Так бы оно, наверное, все и катилось, не перегни учитель Ниссен палку и не прояви пастор Рухман своего добросердечия. А может, главной причиной было то, что мой отец заседал в церковном совете…
Каждый год в октябре после праздника урожая, когда у крестьян появлялось свободное время, в школе проводили открытый день. Вот и на этот раз родителей пригласили поприсутствовать на уроках. Они сидели в классе на расставленных вдоль стены стульях. Пастор Рухман как школьный инспектор сел рядом с учительским столиком. В классе сразу запахло нафталином от воскресных суконных костюмов отцов и черных шелковых платьев матерей. Мы, дети, пришли в этот день не босыми, как обычно, а в деревянных или кожаных башмаках. Головы у всех были свежеострижены. Малыши и те старшеклассники, что победнее, стриглись наголо. У старших мальчиков и детей богатых голыми были только затылки. На лоб у них свисали челки, которые мы называли «пони». И у всех уши торчком. Девочки с вечера смачивали волосы сахарной водичкой, чтобы не растрепались прически.
Существовало старое правило: учитель в этот день вызывал только тех, кто поднимал руку. Тот, кто ничего не знал, просто сидел и не высовывался. Его и не спрашивали, чтобы не позорить.
Но на этот раз учитель Ниссен дважды нарушил традицию. По арифметике мы проходили вычитание больших чисел. Видит бог, чрезмерных требований к ученикам в старших классах деревенской школы не предъявляли. Когда записывали одно число под другим, чтобы вычесть поразрядно цифру за цифрой, получалось иной раз так, что из 6 надо было вычесть 7 или 9 из 3. В этом случае, как известно, следовало «занять» из соседней цифры 1 и считать: 16 минус 7 или 13 минус 9. Сам процесс вычитания мы более или менее усвоили, но вот что значит «занять» — никто из нас постичь никак не мог. Чтобы нагляднее втолковать нам это, Ниссен вызвал к доске Фриду Томсен. Мать Фриды, вдова Томсен, помогала по дворам стирать белье. В деревне они считались бедняками и имели право на поддержку из общинной кассы и от церкви.
— Фрида, что делает твоя мать, если у вас не хватает денег? — спросил Ниссен. В классе нависла мертвая тишина. Не то чтобы хорстские крестьяне отличались особой деликатностью, однако существовали определенного рода дела, говорить о которых всенародно считалось неприличным. К их числу относились и денежные вопросы.
Фрида, как и я, в классе не очень блистала. Однако порой даже самому глупому ученику удается ответить в самый кон, особенно если измышлять ничего не надо: выкладывай все, как есть, и вся недолга.
Так вот и Фрида, единственная, пожалуй, кто не заметил всей остроты положения, четко и без затей ответила:
— Она сокращает расходы, господин старший учитель.
Класс затрясся от дружного смеха. Мужчины гоготали громовым басом. Женщины хихикали в носовые платочки. Мы, дети, просто выли от восторга. Учитель Ниссен и Фрида безмолвно уставились друг на друга. Положение спас пастор Рухман.
— Я полагаю, что урок арифметики мы на этом закончим, — сказал он, — Фрида ответила так хорошо, что мы вполне убедились в успехах наших детей, — легкий поклон в сторону родителей, — и в высокой квалификации старшего учителя Ниссена, — легкий поклон в сторону учителя.
Хозяин Брунс, сидевший неподалеку от меня, пробормотал что-то насчет воронов, которые, дескать, глаз друг другу не выклюют. Учитель Ниссен собрался с мыслями и начал урок географии. Тема занятий была — побережье королевства Пруссии.
Не знаю, меня ли персонально задумал он опозорить или просто решил показать свое беспристрастие (не одних бедняцких детей ошарашивает неожиданными вопросами, деткам мелких хозяев тоже спуску не дает), только вдруг ни с того ни с сего захотел он от меня узнать, как называются воды, омывающие остров Рюген. По географии я всегда успевал хорошо и знал все, даже когда сбегал с уроков. И теперь тоже я отлично знал, что воды вокруг Рюгена носят название «бодден». Но на платтдойч «бодден» означает также «грязные ноги». И я испугался: а ну как отвечу я правильно, а родители засмеются. Поэтому я предпочел молчать.
В классе снова нависла мертвая тишина. Чтобы ученик да не мог совсем ничего ответить — такого сроду не бывало. На этот случай в школе существует хорошо отработанная система подсказок.
Из своего угла я увидел, как побагровело лицо матери, как отрешенно уставился в окно отец. Мой сосед по парте Хайни Йенсен зашептал мне: «Грязные ноги, грязные ноги». Ну вот теперь-то мне уж совсем ничего не оставалось, кроме как молчать. Никакая сила в мире не заставила бы меня произнести слово «бодден».
Ниссен явно тянул паузу. Наконец пастор Рухман не выдержал и выразительно кашлянул. Оставить без внимания указующий сигнал своего школьного начальства Ниссен не мог. Но и меня отпустить просто так, безнаказанным за все мои грехи последнего школьного года, ему тоже не хотелось. Поэтому он сказал:
— Да, Иоганнес, география определенно не твоя стихия. Впрочем, дальше Хоэнфельде тебе ведь все равно никогда не выбраться.
Хоэнфельде было маленьким местечком близ Хорста. После урока я увидел, как пастор Рухман подозвал к себе моего отца. Я побежал домой и разревелся от стыда и злости. К великому моему удивлению, ни отец, ни мать за ужином ни словом не обмолвились о школе. Ужинать-то я сел вовремя. Никакое горе аппетита мне испортить было не в силах.
В следующее воскресенье вся семья, как обычно, отправилась в церковь. Отец с матерью солидно шествовали впереди. Мы, дети, повизгивая и толкаясь, плелись вслед за ними. Главное, чтобы все выглядело пристойно, а то обернется на шум отец, и тогда уж порки не миновать.
Из соседнего двора тоже показалось семейство. Взрослые обменивались приветствиями:
— Что, Трина, тоже в кирху?
— Да, Биллем. Ну и погодка нынче, а?
Говорить «доброе утро» или «добрый день» среди знакомых было не принято. Всегда называли друг друга только по имени и добавляли несколько общих замечаний. По дороге к кирхе взрослые шли только семейными парами. На обратном пути образовывались три большие группы. Впереди всех, громко болтая, шли женщины, торопившиеся поскорее добраться до своих кухонных горшков. За ними — хозяева и батраки, которым тоже ко времени надо было попасть домой кормить скотину. И наконец, час-другой спустя — мужчины, заглянувшие после церкви в кабачок и принявшие там для души по паре кружек пива и по стаканчику кюммеля[12].
Последняя группа для нас, ребятишек, была самая интересная, потому что разговоры в ней велись о последних деревенских новостях.
Однако всему свое время, а пока, строго в составе семейных кланов, мы тянулись к кирхе. Уже на подходе к деревне мы слышали колокольный звон, извещавший прихожан, что через десять минут начнется служба. Колокольни в хорстской кирхе не было, поэтому колокол висел на здоровенной балке прямо возле церковной двери. Звонить в колокол и было привилегией самых сильных мальчишек.
Перед церковью мы разделялись. Мальчики садились на хорах справа, девочки — слева. Отец и мать шли на место церковного старосты, под самой кафедрой. Там же были места хорстской «знати». Личные места на скамьях покупались или сдавались на время. Своих постоянных мест не было лишь у бедняков да у батраков с батрачками. Они сидели в последнем ряду.
Взглянув с хор, любой нездешний мог сразу же получить полное представление, кто есть кто в этой деревне. Нам же, мальчишкам, до социальных градаций пока еще не было никакого дела. Мы разглядывали только чужие лысины, разномастные прически да головные платки, а в последних классах — еще и девочек на левой стороне хор.
