невыносимое. Призрак боли, когда болит та часть руки, которой больше нет. Глиргвай ощутила примерно то же самое. Ласки Аннвиля сделали девушку сильнее. Глиргвай смогла взглянуть в лицо знанию, потому что теперь оно уже не убило бы ее.
Но та часть души, которой больше не было – часть, где находились картина Хелькара с красным глазом на фоне выжженной пустоши, борщ Тиндекета и смех Каоледана – тихонько ныла.
«А ведь Тиндекету больше никогда не обнять Маху, а ей это так нравилось», думала эльфка. Она почувствовала себя виноватой в наслаждении, которое испытала ночью. На этаже заговорщиков было тихо и пусто, несмотря на то, что время близилось к обеду. Глиргвай заглянула в каминную. Она обнаружила там Зигфрида.
Оборотень сидел в кресле и, не мигая, смотрел на огонь. Он увидел девушку, и глаза его расширились на миг. Но он ничего не сказал. Глиргвай подошла к нему. Когда Глиргвай была еще совсем маленькой, Реммевагара часто усаживал ее к себе на колени и подбрасывал – сначала чуть-чуть, а потом все сильнее и сильнее, приговаривая: «По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке, в ямку бух!» На этих словах полуэльф раздвигал колени, и хохочущая от восторга Глиргвай падала вниз. Не на пол, конечно. Реммевагара всегда ловил девчушку. Эльфы не играли со своими детьми ни во что подобное; эта игра была мандреченским изобретением.
И сейчас, когда душа Глиргвай обнажилась, словно платан, с которого слезла старая, отмершая часть ствола, и трепетала под ветром судьбы, эльфка по привычке искала успокоения в старых детских играх. Глиргвай открыла было рот, чтобы попросить его: «Покатай меня по гладенькой дорожке», но осеклась.
Зигфрид знал, что ее не было дома этой ночью, и, скорее всего, сердился. Он нашел бы в этой игре эротический подтекст, которого там не было. Да и вряд ли оборотень был знаком с мандреченскими играми. А Глиргвай нестерпимо захотелось забраться на колени к Зигфриду, уткнуться ему в шею и плакать – по-детски, навзрыд. «Но я больше не ребенок. Я уже взрослая», меланхолично подумала Глиргвай. Эльфка повернулась, чтобы уйти. Она с трудом сдерживала слезы.
Зигфрид положил руку ей на плечо.
– Если ты хочешь сесть ко мне на колени – садись, – сказал он.
Глиргвай поняла, что он прочел большую часть ее мыслей.
– Ты не то подумаешь… – пробормотала она.
– Я ничего не буду думать, – ответил оборотень. – Ничего не буду делать такого, чего ты не захочешь.
Глиргвай невольно посмотрела на ноги Зигфрида – колени оборотня были сдвинуты. Эльфка села на него, закинув ноги на подлокотники. Девушка обняла Зигфрида за шею и прижалась лицом к его груди. Следующее несколько минут оборотень посвятил мысленному цитированию Устава Химмельриттера. Он не понимал, чего хочет Глиргвай, но ощущал, что если она заметит его возбуждение, то что-то важное в ее душе сломается.
– Покатай меня, – сказала девушка.
– Не понял?
– У мандречен есть такая игра, они играют с детьми. Называется «по гладенькой дорожке». Реме играл так со мной…
– Как это? – осведомился Зигфрид.
– А, ладно, ты не поймешь, – сказала эльфка и хотела встать.
– А ты попробуй, – сказал он спокойно. – Неречь славится своим тупоумием. Но я – татцель.
Глиргвай объяснила, как смогла. Получилось сбивчиво и путано. На лице Зигфрида не отразилось ровным счетом ничего. Он аккуратно, но плотно взял ее руками за талию и принялся подбрасывать. Глиргвай к концу поездки почувствовала смутное возбуждение (Зигфриду тут пришлось гораздо тяжелее). Когда прозвучало: «… в ямку бух!» эльфка и опасалась, и втайне ожидала, что Зигфрид уронит ее на ковер и накроет сверху своим телом.
Это был бы конец всего.
Так лось, с разбегу ворвавшись в паутину, не замечает того, что уничтожил тонкую, изумительную красоту. Зверь бежит дальше, а на рогах его развеваются пыльные серые лохмотья, в которые превратилось ажурная сеть. В ней, конечно гибли и бабочки; но роса в ней по утрам так блестела, что глядя на нее, хотелось жить дальше – несмотря ни на что.
Пожалуй, Глиргвай не стала бы сопротивляться, если бы Зигфрид попытался овладеть ею. Она не хотела его, после бурных игр с Аннвилем желание нескоро вернулось бы к ней. Но Глиргвай понимала, что сама спровоцировала оборотня; он держался, сколько мог, но всему есть предел.
Однако Зигфрид не сделал этого. Он раздвинул ноги и поймал Глиргвай почти у самого пола, как и положено. А затем поднял и осторожно и ловко снял с себя. Эльфка оказалась стоящей перед креслом.
– К сожалению, я должен отлучиться ненадолго, – чуть задыхаясь, сказал оборотень. – Эта игра слишком эротична для такого молодого зверя, как я.
Глиргвай хмыкнула и неожиданно для самой себя поцеловала его – неторопливо, нежно. Оборотень сначала пытался отстраниться, но затем крепко прижал ее к себе. Глиргвай ощутила, как он сильно вздрогнул всем телом и обмяк, расслабился. Эльфка обняла его – ей показалось, что Зигфрид сейчас упадет. Бывший химмельриттер открыл глаза и посмотрел на нее. Они стояли слишком близко друг к другу, чтобы его желто-зеленая радужка, расколотая таким же вертикальным, как и у Глиргвай, зрачком, не превратилась в блестящее смазанное пятно.
– Я люблю тебя, – сказала эльфка.
– Да, но спишь почему-то с Аннвилем, – проворчал Зигфрид.
Девушка отняла руки. Он тоже отпустил ее. Оборотень думал, что теперь Глиргвай убежит. Но эльфка – о чудо! – стояла на месте, не подавая никаких признаков к бегству. Девушка морщилась, пытаясь подобрать слова.
«Любовь – это как взгляд бога в упор», подумала эльфка. – «Словно мандречены запустили осветительный файербол, когда ты на полпути к их окопам. И лежишь на снегу, уткнувшись лицом в снег, и свет обливает тебя, и деться некуда. Бог редко смотрит на нас, реже, чем нам кажется. Он слишком стар, слишком устал, и, к тому же, уже восемь веков как мертв. Но он многое знает о боли, и он понимает. Говорят, Ваниэль сошлась с Марфором в первый же день. Я не хочу спать Зигфридом… не сейчас. Но это все – одно и то же. Это – боль, которую мы не хотим причинять. Ваниэль не хотела остаться в душе Марфора тоской по желанию, которое не сбудется уже никогда. Я не хочу стать памятью о наслаждении, которого всегда будет не хватать… Бог смотрит, и бог видит.
Но это все слова для баллады. Как жаль, что Квендихен мертва, и некому переложить их на музыку. А Зигфрид понимает только простые фразы. Наши языки похожи, но это разные языки».
– Зигфрид, ты хотел бы, наверное, чтобы я занялась с тобой любовью вот на этом ковре, – сказала она и в затруднении пнула ковер ногой. Черная шкура изображенного на ней дракона пошла складками. – Но ты понимаешь…
Оборотень хмыкнул, но промолчал, ожидая продолжения.
– У меня были друзья, мой отряд – они были моя семья, – произнесла Глиргвай. – Они мне были как родители. Они меня спасли, воспитали и вырастили. Я их любила, и они меня тоже. И теперь они все мертвы. Все. Сестра Че могла выжить, но отдала себя, чтобы спасти меня…
