по желанию, опять воевать: с немцем замирились, да теперь с большевиками пошла война.
Никита сначала подумал, было, что какой-то еще новый народ, большеголовый, показался. Потом другие растолковали кое-как, видит — совсем неладное. Воевать ему ни с кем, однако, больше не желалось; но пока он думал, куда теперь податься, что оно все означает, — судьба сама решила дело: остался ни при чем, от других отбившись, один- одинехонек.
В городе Париже, куда-то его свели, русский незнакомый тут вертелся, через него спрашивали, почему в Россию не поехал. Никита вспомнил, что опять воевать и сказал: «Не хочу». И подумал, как прежде: «Вот кончится война, тогда…».
Еще спрашивали, потом дали бумагу и отпустили.
Так он и остался. Сначала город ихний все соображенье ему спутал: эка людищей! и все какие-то… Потом ничего. Своих нашел. Не из отряда, а так, своих. Много чудного рассказывали. Никита слушал-слушал и пришел, главное, к такому понятию: надо, пока что, работу искать, нечего проклажаться. А то кончится война, кончится ерунда вся здешняя, ему — из нее и выбраться не с чем.
Работы он не боялся; а работы — как не найти такому молодцу! Сперва взялся за тяжелую, — шутя исполнял; потом видит, другие есть, прибыльнее, хитрости же особенной не требуется. Смышлен был на работу, ко всякой машине сразу сноровку находил, точно нюхом. И глаз имел хороший. Автомобили ихние скоро стали ему — пустое дело. И через немного времени приспособился он таксомоторщиком; был доволен, чего еще искать, езди.
Знавшие Никиту, из своих, — дивились: как это он экзамен прошел, улицы запомнил и выговорил? Ведь он, дуралей, о сю пору здешнего разговора не знает, а в грамоте и в своей плох. Никита заверял, что чего надо — знает, и хитрости нет запомнить. Почему нет — объяснить, однако, не мог. Правда же была в том, что, не считая здешний язык за язык, запоминал он слова и названия вроде, как винтики в машине, — только не глазом, а слухом, — и куда нужно, прикладывал. Глазом же запоминал их написанными. Так и запомнил слова, касавшиеся машины, езды и денег; другие ему были ни к чему, — не интересовался.
С таксомоторщиками, со своими, компанию водил, но не близкую. Раза два-три только в русском трактирчике погулял, а то был не пьющий. Да и деньги берег: всякий лишний франк в «кассу» стал таскать, когда ему про кассу объяснили.
Завелись у него постоянные клиенты; он уж знал, например, что черноватенького, толстого барина повезет он в глухую улочку Отейля, во вторник, и так уж пригонял, чтоб этого барина захватить. В улочке долго ждать приходилось, иной раз не обедавши; но Никита не роптал и лишнего не настукивал, так что и барин был им доволен.
Вот раз, дожидался так Никита черноватенького, и вздумалось ему промять ноги, походить по тротуару, у машины. Холодно. Был еще день, но от сквористого, тонкого, острого тумана как бы завечерело. Фонари кое-где даже зажглись, — на фонарях туман стал виден: точно сквозь кисейку огонь просвечивает.
В нижнем окошке, рядом с чугунной, узорчатой дверью, тоже засветилась лампочка. Потом дверь приотворилась, и на порог вышла небольшого роста женщина, рыжеволосая, в вязаной кофточке.
— Мсье, — позвала негромко, — мсье…
Никита огляделся, — кругом никого. Значит, его зовет. «Консьержка, швейцариха, — подумал. — И чего такое? Кажись, никому машина не мешает».
Подошел. Женщина скоро-скоро, как все оне здесь, затрещала. Видимо, не бранилась, но о чем-то просила. Никита, конечно, не понял, покачал головой. Догадавшись, женщина пуще застрекотала, но уж помогая себе руками, тыча пальцем то на дверь, то на свое окно. Никите стало представляться, что она зовет его в свою швейцарову комнату, там ждать.
— А ну барин выйдет? — сказал Никита и заглянул на лестницу.
Швейцариха тоже поглядела вверх, замотала головой: долго, мол; нечего опасаться.
— Ну, веди, коли так, спасибо, — проговорил Никита и шагнул за дверь.
В комнате женщина усадила его на кресла и захлопотала, не прерывая, однако, трескотни. Если б Никита понимал ее, то узнал бы, что женщина давно его заметила, давно хотела пригласить, скучно ведь дожидаться господина, что сидит теперь у дамы из пятого направо…
Но Никита, не понимая, и не слушал, оглядывал комнату. Комната была большая, хорошая, на полу ковер, стол круглый, кресла, шкафы, ширмочка. Подальше занавес во всю стену. Тепло. Светло.
«А мягко это бабье у них живет!» — подумал Никита. На столе, между тем, явилась бутылка вина, печенье, стаканы на высоких ножках.
— Спасибо, — сказал опять Никита.
— Рюсс, мсье рюсс? — обрадовалась швейцариха, уловив откуда-то залетевшее к ней слово. И растеклась: она так и знала, что он «бойар рюсс», потому что такие высокие и красивые бывают только они, а их теперь много здесь, — убежали от «большевик».
Насчет бояр Никита не понял, насчет красоты своей тоже. Но понял, что она хочет знать, кто он. Ткнув себя пальцем в грудь, произнес:
— Солдат русск. — Припомнив еще одно понятное им слово, прибавил: — Казак русск, — хотя казаком не был.
Женщине еще больше, кажется, понравилось, что он не «бояр», а казак и солдат. Опять всячески помогая себе жестами, она рассказывала, что ее муж тоже был солдатом, убитый «роиг la patrie» [13], что осталась она восемнадцатилетней вдовой, но ведет себя строго, — все родные знают, как она живет: в одиночестве и в «travail» [14].
Никита кое-что уразумел: про мужа-солдата и про то, что она не балованная какая- нибудь. Главное же, понял, что он ей приглянулся.
«А ничего себе бабенка, — думал, рассматривая еще свежее лицо и белозубый трескучий рот. — Рыжа, а то ничего, во всех статьях баба, будто и настоящая».
— Я Иванчук, Никита Михайлов, — сказал он, тыча себя в грудь. — А тебя как? Ном…? — и чуть не прибавил: деля рю, — привык.
— Madame Raimonde, — блестя глазами, ответила швейцариха.
«Скажи пожалуйста, Раймода, — удивился Никита. — Да еще мадам». Улица Мадам была, а Раймоды не было. Но ему понравилось новое название. Усмехнулся.
— Ну, будем, значит, знакомы, Раймода ты эдакая. А меня как? Я? Она забыла.
— Иванчук Никита, — вразумительно произнес он. — Да ладно, куда тебе, говори просто Ни-кита, и буде.
— Qui-ta — лепетала Раймонда, — Quita. C'est beau… [15]
— Эх вы, народец тоже! Кита! И язык-то по-христиански не ворочается. Да наплевать, зови, как тебе дано, хоть Китом, хоть Акулой, хоть Титом, хоть Микулой. Не вековать с тобой, зря что ты баба ласковая, ладная; ничего баба.
Хлопнула дверь на лестнице. Насторожились. Раймонда закивала: да, мол, с пятого. Никита сунул ей руку, а когда она что-то скоро-скоро и горячо ему шептала, догадался: опять чтоб к ней, если с черноватым приедет.
Так и вышло, так и пошло: черноватый к даме с пятого, Никита к Раймонде. Угощала кофеем, а то, коли загостится черноватый, она и котлетку Никите изжарит, у них это
