— Скорее вылезай! Пора!
К пруду они побежали кружной левой дорожкой. Она не тенистая, на ней светлее. Леша два раза споткнулся, так скоро мчалась вниз, таща его за руку, запыхавшаяся Анна (будто не вниз, а на гору только что взбежала).
Вот и берег. По берегу надо к мостику уже без дорожки. Но совсем светло здесь, и пруд светлый: должно быть, луна, еще невидная, подымается. На узком мостике они точно на прудовой середине: со всех сторон вода.
— Отцепляй! Палку, палку сначала от перил отвяжи! Потом тащи. Леша отвязал палку. Что-то темное взметнулось в воздухе на конце
мокрой веревки и шлепнулось о доски плота.
— Я знал, я знал, — взвизгнул Леша, задыхаясь и присел на корточки рассмотреть, что такое поймалось.
— Рак! — в восхищении произнес он. — Не рыба, целый рак! Правда, Анна? И уж не живой.
— Ну и лучше, что не живой, — сказала Анна, быстро сцепив рака со шпильки. — А то подумай, убивать, жалко было бы.
— И какой красивый, — продолжал Леша, рассматривая рака в посветлевшем воздухе.
Рак был красный.
— Я знал, что не могло не пойматься. Сегодня — он, значит завтра, или потом, и рыба!
— Постой, а ты не подумал, куда мы его? — сказала Анна. — Ведь он чудесный, значит священный, значит есть его нельзя. Это мы простых нынче ели. Я тебе вот что предлагаю…
— Что?
— Зароем его около жасминной беседки, в углу; а сверху камень положим побольше. Потом на камне надпись даже сделать можно, мы придумаем, хочешь?
Так и решили. Понесли рака бережно к беседке, ямку Леша вырыл палкой хорошую; а камень, какой нужно, будто нарочно рядом лежал. Луна выплыла из-за елок, и все вокруг стало серебряное.
У Леши глаза блестели. Радовался, к Анне приставал:
— Ты рада ведь? Рада? Значит, горчичное-то? Зерно-то! Было, а?
— Да-а!.. Я pa-ада… — протянула Анна, с каким-то, впрочем, безвесельем в голосе. И вдруг прибавила сурово:
— Смотри, возгордиться — страшный грех. И вообще искушение всегда близко, ты знаешь. Бесы всегда около бродят.
Но Леша не испугался бесов. Ничто, казалось, не могло нарушить его тихой радости: он весь ею точно светился. Анна торопила домой, — пора, пора, довольно, по ночам гулять — еще достанется. Ей и вправду хотелось домой. Леше она почти не отвечала и от детски блаженного лица его старалась отвертываться.
Дело было в том, что маленькая взрослая Анна в Бога очень верила, а в чудеса не верила.
Должно быть, уж давно не верила, но этого не знала; просто в голову не приходило, случая не было об этом подумать. Когда случай явился, в виде Леши, тут и оказалось, что она в чудеса не верит. Разве стала бы она так над Лешей, хоть и глупым, потешаться, если бы сама хоть чуточку, хоть в какое-нибудь чудо, верила?
Но ведь Бог велит в чудеса верить. Значит, она отступница, и на исповеди надо покаяться, то есть обещать верить; а как это обещать? И про Лешу сказать надо, ведь обман; обман же всегда нехорошо, и недаром сегодня, когда он вареному раку поверил, радовался, ей так стало его жалко-жалко…
Не спалось. Голова даже заболела. Анна высвободила из-под легкого одеяла тонкую, худую руку, облокотилась на подушку. В углу, перед образом, теплилась, дрожа, малиновая лампадка, — еще бабушкина. «Господи, — подумала Анна. — Какая я гадкая. Но пусть гадкая. Если Тебе непременно нужно, чтобы я в чудеса верила, покажи мне хоть чуточное, что Тебе стоит!».
Испугалась такой молитвы, спряталась под одеяло: «Что я? доказательств, как для теоремы, требую! Надо прямо веры просить». Но тут же почувствовала, что ей вовсе и не хочется такой веры, вроде Леши-ной, например, чтобы рак вареный, по молитве, на шпильку мог действительно пойматься.
К утру она заснула, решив кое-как, начерно, главное: про неверие на исповеди скажет, но неверие у нее не такое большое: про древние времена, — это не касается. Там чудеса могли быть. Только теперь, и уж давно, никаких не бывает и быть не может. Гора по слову не станет двигаться, ни за что. Хоть сам митрополит ей скажи. Да ведь это и в учебнике «Истории Церкви» написано: «Когда же благодатные дары в церкви прекратились…». Прекратились.
Уж совсем засыпая, подумала, что про обман на исповеди скажет и обманывать больше не будет (ведь и жалко Лешу, жалко до слез!) — но самому ему ничего не скажет, пусть, потому что опять его жалко.
Леша на другое утро так и кинулся к ней, но Анна посмотрела неприветливо, сначала сухо, — будто и не она. Сказала, что голова болит, взяла толстую книгу и забралась с ногами на диван.
— Так никуда и не пойдем? — робко спросил присмиревший, недоумевающий Леша.
Он повертелся еще около нее, вздохнул.
— Ну, я один. Удочку пока направлю. Посижу там.
Дни стояли — кончался июль — томительно жаркие. Ни белого облачного хлопочка вверху, ни легчайшего веяния внизу; солнце, казалось, не лучи посылает на зеленую землю, а льет на нее сплошное, как из ведра, пламя.
Анна солнечного пламени не боялась. Она его любила. Но с Лешей не гуляла теперь, — все одна, — да и не говорила с ним почти. Он сначала недоуменно приставал к ней, потом испугался, загрустил; но вдруг, точно мысль какая-то неожиданная его осенила, повеселел. Днем покорно исчезал куда-то один, а вечером, все с тем же блаженным лицом, искал маленькими пальцами торжественные аккорды на пианино и тихо подпевал. Быть может, ему представилось, что нужен теперь им обет молчания и уединения. Этого подвига они ведь еще не проходили. Быть может, виделись ему за таким подвигом веры и терпения — скорые новые чудеса… как знать!
Близко к полдню. Анна давно отдыхала в лодке, у самого дальнего конца пруда, где берег зарос густыми, низкими кустами. Захотелось на солнце. Не повернув лодку, лениво взялась за весла, стала грести кормой вперед.
Выехали на середину. Оттуда, вдали, уже виден узкий мостик; она заметила на конце его, у самой воды, светлую фигурку. Догадалась: Леша. Когда отвязывала от мостика лодку, его там не было. А теперь сидит, и завтра будет сидеть, и послезавтра, с идиотским беззлобием и терпением веря, что Бог ему жареную рыбу может на шпильку нацепить.
Тоска ее взяла. «Скажу все, наплевать, пусть ревет, нельзя же, правда, глупости». А потом снова: «Нет, не стоит. Не поверит; он ведь малоумный какой-то… Нет, и не то. А жалко его, вот главное…»
Сама не знала, что думала. Бросила весла. Но лодка медленно двигалась к мостику, пруд был проточный, и посередине шло заметное течение. Вот уж и совсем хорошо видно
