никакого времени не хватит, надо сузиться, узнать лишь самое необходимое. Узнать, например, какое здесь, в Европе, действительное отношение к России. Не бесчисленные мнения бесчисленных всяких людей узнать, нет, а тех, которые, по соображению Леонида, имели власть свое отношение воплотить в действие, т. е. людей правительственных. Остановив себя на этом, прямо оборвав дальнейшие рассуждения (потом, потом!), Леонид и положил: как можно скорее свидеться хоть кое с кем из этих «правителей» и… только узнать, только; не просить пока ни о чем, Боже сохрани!
Много воли нужно было, чтобы преодолеть и тут свое естество, свой характер, свою скромность; так много, что на размышления, сказать по правде, и времени не хватало. Чувствовал примитив свой, стыдился его, а поверх всего еще глухо претило идти к людям, до которых он, без дара своего, не добрался бы; а теперь может добраться, может и спросить, и заставить их ответить.
«Попросту буду, по-мужицки — по-дурацки», — вспомнил он Толстого и — бросился, как в холодную воду, уже ни о чем не думая.
Выбор приходилось делать и вправду попросту, по сказке, или по теории: ведь он на практике ничего не знал. Верхние люди, власть имущие, — ну, кто? Короли, диктаторы… А где нет королей? Там президент… нет, в Америку ехать невозможно, а во Франции — лучше премьер. К диктатору в одной далекой стране тоже не доехать, и Леонид решил ограничить себя Францией и Бельгией (близко), может быть, нглией… Дело в том, что у него только и было 600 франков, денег он не мог же просить, раз еще не имел плана?.. По совести не мог.
Стиснув зубы, с мучительнейшим чувством непонятного стыда, Леонид приступил к исполнению задачи, которую себе задал. Те, кого он наметил, приняли его (не могли не принять), отвечали ему (не могли не отвечать), а Леонид слушал, теряясь от мысли, что они смотрят на него, как на сумасшедшего, на проходимца, на шпиона, и ничего бы не говорили, если б не были принуждены к тому его просьбой; слушал — и ничего не понимал. «Потом разберусь», — и шел домой, и не разбирался.
Случилось, что приехал в Париж король одной небольшой европейской державы, инкогнито. Узнав об этом, Леонид тотчас же, с автоматической поспешностью, бросился к нему. Он уже выработал приемы, как добираться до намеченного человека, самого недоступного; тут оказалось и совсем легко. А, главное, попал ли он удачно, «властитель» ли был попроще, но у Леонида от него в ушах не зашумело; в собеседнике, хоть и принужденном отвечать, почувствовал он к себе какое-то человеческое сочувствие. Собеседник, видимо, старался понять, чего хочет от него этот тихий, русский, с большими, детски наивными, грустными, но совсем не сумасшедшими глазами. Так и не понял, конечно, зато Леонид понял, наконец, вещь очень простую, которую следовало бы ему знать с самого начала, и стыдно было не знать. Вся его выдумка — к «властителям» европейских стран обращаться, была именно дурацкой выдумкой. Никаких «властителей» здесь нет, и любое отношение любого из так называемых — ровно ничего не значит, не стоит и никаких результатов дать не может.
А дома, вечером, когда ошеломленный этим Леонид пришел в себя, его ждал новый удар. Ну, хорошо, глядел дурак и не видел такого «дважды два четыре». Воображал, что дело обстоит иначе. И полез к «властителям». С какою целью? Отношение к России выпытывать? Да для задачи-то, на что ему нужно то или другое отношение?
«Нет, врешь, — с яростью шептал себе Леонид, бегая по комнате. — Правде своей в глаза гляди, отвечай. Ты к помощи их подбирался; попрошу, мол, подпишите приказ о мобилизации (отказа ведь не будет), ведите ваш народ против России. А если б они могли, как я воображал, фактически могли сделать, чтоб народ пошел? Ведь была бы война, вот чего я хотел, вот к чему я хотел принудить, толкнуть к чему. Дар свой на какое насилие употребить. В проклятых руках моих вот во что он обращается!».
Леонид повалился на кровать ничком. Память войны встала перед его совестью. Нет, нет, к этому он не прикоснется. Ни одна капля крови, все равно чьей, из-за него не будет пролита. Кроме своей, впрочем. На это он готов. Умереть — да, если будет нужно. Но не убить.
Леонид решил ехать в Россию.
Последняя ночь в вагоне была довольно мучительна. Поезд простаивал на станциях, и даже без всяких станций, по два, по три часа, отопление давно прекратилось, и холод в вагоне был собачий. «Vol-tchy!» — бормотал один из спутников Леонида, немец, хваставший, что «корневым» образом изучил русский язык. Немцы, — их в группе было человек шесть, — бранились и возмущались «порядками» почти что одни, и не стесняясь; может быть, потому, что большинство было не туристы, а деловые люди, и чувствовали они за собой какие-то права. Два американца и датчанин держались равнодушно, молчаливо и несообщительно. Между тем, только у немцев имелись настоящие шубы, и вряд ли им так холодно, как туристам и Леониду в его дешевом берлинском пальто.
Леонид холода, впрочем, не замечал. У него и внутри все точно застыло: не слышал, как шевелится сердце и едва следил за медленно проползающими холодными змеями, — мыслями. Ничего, это хорошо, это спокойнее.
Недели в Париже, перед отъездом, он странно провел, и сам был странен: в нем появилась какая-то смесь ловкости, изворотливости, быстрого соображения и — тупости, тупого упрямства, недогадливости. Таковы были и действия его. Он едва-едва не провалил своей поездки в Россию, — да ведь как глупо! Поехал бы все равно, но знал же сразу, что въехать, как сейчас, легально, — лучше. А сунулся не туда, куда следовало, опять бесцельно прилагая дар свой. Сунулся в полпредство парижское за пропуском. Но только что вошел в громадную, темноватую прихожую-сени с тяжелыми дверями направо и налево, с двойной лестницей, убегающей вверх, как наплыл ему на глаза розовый туман, мелкой дрожью внутри что-то задрожало, и он захватил себя на дикой мысли: сейчас попрошу главного собрать всех, кто здесь чекисты, а их попрошу немедленно в Москву уехать, в Москву и не возвращаться!
Когда, вовремя успев опомниться, повернулся и вышел (никого, кроме обалдевшего швейцара, так и не увидав), явилось разумное соображение (без нового опыта не явилось бы): да ведь никто из этих физически не может дать мне годного пропуска! Дал бы вздорную бумажку, соврал бы, а сам телеграммы, так что дрянь вышла бы глупая и ужасная! А чекисты в Москву — глупость, глупость!
Тут же смекнул, что самое лучшее — присоединиться, для въезда, к партии иностранцев, и это сделать можно. Скорее всего (а надо скорее) дело выйдет в Берлине. Он никого не знал в Берлине, но и тут ведь не знал? Новоприобретенная изворотливость и неутомимость по-
Теперь — деньги. Денег, для простейшего его плана, требовалось немного. Все-таки было в этом невероятно мучительное. Решил почему-то: во-первых, — не просить у русских; во-вторых, — просить в долг, под расписку. И лучше всего найти человека с шалыми деньгами, такого, которому все равно, даст и забудет. Леонид не забудет, это для него долг чести; на последний случай оставит здесь письмо…
Он у Ritz'a. «Прошу вас сказать мне, у себя ли миссис Кнодль?». Миссис Кнодль, в вечернем голубом манто, как раз спускалась к выходу: ехала в театр. Какая великолепная женщина неизвестного возраста!
— Я прошу у вас пять минут разговора наедине, — сказал Леонид на недурном английском языке (как хорошо, что он знал языки и не забыл!).
Миссис Кнодль молча повернулась. Они вошли в соседний пустой салон.
— Я прошу вас, миссис Кнодль, дать мне чек на 500 долларов. Я прошу не для себя, а
