стариком) не грозное, — именно «ярое»: белки глаз, обращенных вбок, сверкают в коричневой мгле.
Мы пробыли в моленной с полчаса. Не хотелось уходить. Отрадны были чистота, свежесть, ароматы, строгое благолепие в соединении с какой-то «домашностью»: церковь — и комната, своя, своей заботливостью устроенная…
Видели мы, в одной из пустующих келеек, еде один старый образ: Христос «со душею» (на руках) — сходит в ад перед воскресением. Сестер нам мать Неонила так и не показала. Нигде не замечалось их присутствия; а было человек около десяти.
Простилась низким поклоном:
— Спаси вас Христос. За посещение благодарю.
По настоянию разошедшегося о. Николая, мы заехали еще на возвратном пути в единоверческий монастырь, Медведевский. Но это было уж совсем другое дело. Монастырь — гораздо более похожий на всякий православный монастырь, чем на скит. Да единоверие, за исключением некоторых богослужебных отличий, напевов и т. д. — и есть то же православие. Староверчество же, и отнюдь не скитское только, составляло свой особый мир в православно-народном мире России. Там, по сравнению с последним, была крепость быта и, как ни странно сказать, большая (своеобразная, правда) культурность. Даже чисто-внешним видом староверческая деревня резко отличалась от православной…
Сам о. Николай, в яростном миссионерстве своем специализировавшийся на староверах, не отрицал, что «порядку — порядку у них больше». Скромный семеновский протоирей, о. Александр, который тоже ехал с нами на озеро, староверами как будто не так интересовался. Из разговора выяснилось, что он ездит туда ради «немоляев». Каких немоляев? Объяснения о. Александра не очень были вразумительны. Но в приятном и добром человеке этом особого дара и миссионерской жажды явно не было и, казалось, что на озеро, к «немоляям», он едет для своего удовольствия; о тех же «немоляях» отзывался он со сдержанной приветливостью. Он вообще был прост, скромен, разумен, тих и приветлив.
Ранним утром отправляемся, в тарантасе полегче (но тоже без сиденья) на Владимирское, за Керженец, к озеру. Заехали за отцами. У них тарантас еще меньше (какие славные там розовые ситцевые подушки!), лошади побойчее, они едут впереди. На козлах у них сидит доброволец-миссионер Малицкий. Этот невзрачный субъект был сначала агентом т- ва «Зингер», но, разъезжая по уезду, приохотился к миссионерству. И столь теперь усерден, что, по словам о. Николая, скоро надеется быть рукоположенным в священники. Образования не получил, даже уездного училища не кончил; но, как уверяют, никаких тут знаний не требуется, нужны практика, да ревность. А этого у Ма-лицкого довольно. Будет «батюшка»!
День солнечно-мутный, пыльный, с ветром. Дорога унылая: голь, песок, кое-где елочки. Ехали на «сквозных», перепрягали в Шалдеже. Мост через реку Керженец мы все перешли пешком. Керженец… а где же знаменитые «керженские леса»? Пусто направо, пусто налево-Только по берегам эта, все-таки красивая, извилистая, узкая река с каменистым дном, заросла ивняком, лозами, да кустами черемухи.
Мы ехали уже часов семь, когда о. Николай обернулся к нам из своего тарантаса и, показывая рукой вправо, крикнул: — Вот оно, Озеро-то!
За пустым полем направо, с четверть версты от дороги, точно, — озеро, полускрытое береговыми кустами. Широкий и длинный овал. Такое полное, что с дороги оно казалось выпуклым. Противоположный берег весь в холмах, заросших густым, зеленолиственным лесом, то крутых и высоких, то мягко-пологих.
Проехав озеро вдоль и еще с полверсты, мы завернули влево, на длинную-предлинную улицу села Владимирского.
Отцы устроились у старосты, за занавеской, а мы нашли «квартирку» у благообразной Татьянушки с ее многочисленным семейством: «чистая» горница в просторной избе. Избы в Заволжье «поднятые», т. е. на сваях: внизу темный скотный двор. Тотчас, конечно, самоварчик, «земляника»… Но вот уж отцы зовут к себе, а потом пора и на озеро. О. Николай торопил, беспокоился, прибыл ли сундучище его с книгами.
Двинулись, наконец. Кроме нас четвертых, шел и Малицкий, и еще незнакомый священник какой-то, рябой и молчаливый. О. Николай шагал бодро; ярость, — добродушная, — видимо у него скапливалась.
Надо было пересечь тракт и спуститься на зеленую проселочную дорогу, ведущую по левому, узкому, краю озера к подножью первых заозерных холмов. Лишь когда блеснула вода — открылся крутой подъем наверх. Внизу приютилась тихая ярмарка (всего на один вечер здесь) — продают только свечи, пряники, жамки, деревянные изделия, больше ничего. Ни шума, ни крика, ни грубого возгласа, — а толпа уже порядочная, и все растет. Толпа, с непривычки, странная: ни одного даже похожего на «интеллигента», никого в «городском» платье: сарафаны, сарафаны, поддевки… Сарафаны больше темные, платки «в роспуск» (два угла на спине).
Озеро длиннее, чем казалось. От левого края едва можно рассмотреть противоположный конец. Самые берега — топкие; но у воды, под холмами, вьется кружная тропа, верст на пять. И хоть еще совсем светло — уже замелькали по ней движущиеся огоньки: если этой ночью обойти озеро, со свечей, 10 раз — зачтется, как путешествие на Афон; 20 раз — в Иерусалим.
Медленно поднимаемся на первый холм. С нами только о. Александр, — о. Николай давно исчез. Да вот он! На первом холме что-то вроде часовни, — множество зажженных свечей; а вблизи — деревянное круглое возвышение с перилами. На нем о. Николай, громадный сундук его, и Малицкий в сторонке. Народ задвигался и плотно сомкнулся около решетки. О. Николай не ораторствовал: он явно спорил с лысоватым мужиком, стоявшим впереди, торопливо листая громадную книгу в кожаном переплете. У мужика умное, тонкое и насмешливое лицо. Он ведет настоящий диспут, говорит не сердясь, диалектично, и даже забивает о. Николая, — к удовольствию толпы, — хотя и тот как будто старается рассуждать с дипломатией, без всякой миссионерской ярости. Но мы еще не совсем понимали, что тут, собственно, происходит, так непривычна даже внешняя картина.
На всех холмах, на всех крутых тропах, по лесу, кучки-кучки народа. В прогалине — слепцы с чашками, поют-стонут. В зеленой полутьме — огоньки. На стволах, кое-где, икона на полотенце прикреплена: кучка молящихся со свечами. Поют-жужжат.
А вот, направо, на полянке, стоят кружком, плотно-преплотно. С трудом протискались. Внутри оказался кружок сидящий: старики, с коричневыми лысинами, с высокими посохами. Издалека. Один медленно читает, но книге с застежками.
О. Александр обратился к мужику, видно знакомому:
— Ульян, а Ульян! Скажи-ка ты мне, я забыл, право забыл, как ты насчет второго пришествия…
Внезапно Ульян выхватил из-за пазухи синенькую тетрадку и с яростью закричал: «Слушай!».
О. Александр не ожидал, очевидно, взрыва.
— Я слушаю, Ульян, — кротко ответил он, — а только пойдем лучше наверх, там книги.
— Наверх? Чего наверх? Слушай, сказано! А смеяться нечему! Слушайте, нечестивцы, слово Божие!
Спутник мой догадался, что и его принимают за официального представителя «российской» церкви, и сказал:
