на митингах; замечать, как ревностно начинают они поддерживать сбор на войну и «как хорошо каждый кладет деньги». Для наблюдений этих и для укрепления пробудившейся сознательности масс интеллигенции настоятельно рекомендовалось посещать митинги как можно чаще…
Кошмарный вечер кончился. Мы едем по кошмарным улицам несчастного Петербурга, в одном из двух министерских автомобилей Прокоповича — вместе с Е. Д. Кусковой: она завезет нас домой, ей по дороге.
И вот (Господи, какая боль, какая боль одни эти воспоминания!) опять убежденные речи о том, что «не наше это дело (борьба с большевиками). Это, может быть, военное дело. Икса, может… Или Зета… (назывались отдельные имена, все лица стоящих вне правительства, между прочим, одного террориста-революционера)… Но не наше это дело…».
Теперь и здесь, в ином времени и в ином пространстве, — не говорит ли Е. Д. Кускова те же самые речи, до совпадения слов? Бороться с большевиками — не наше дело (только не называются имена, так, как будто это уже вовсе «не дело», ничье). Большевики, впрочем, «наши дети». Абсолютно неизбежные, Ленин и Троцкий все равно воцарились бы в октябре, даже если бы в июле и были уничтожены. Теперь, через 5 лет их царствования, Россия преображается, возрождается. Народ стал сознательным и окреп. В городах жизнь бьет ключом. Массы готовы к самоуправлению и желают демократической республики с советами на местах… Снова все приглашаются присмотреться к происходящему в народе (к добрым солдатским лицам осенью 17 г.) — и не обращать ни малейшего внимания на большевиков, «как будто» их вовсе не существует…
Я не забываю, конечно, факта, который следует учесть: это то, что все мы теперь, поголовно, ненормальны.
Явление само по себе нормальное, — нельзя же того наделать и то пережить, что наделали и пережили мы — и не сойти в какой-то мере с ума. Притом разнообразно: у одних безумие выражается столь крутым поворотом на оси, что человек вдребезги изменяется. У других напротив: все вокруг него вывернулось наизнанку, самого его искрутили, измяли, извертели, — он ничегошеньки; только отпусти — танцует от той же печки.
Безумие Е. Д. Кусковой, поскольку и она заражена общим недугом, именно этого второго типа. И если б не оно — я ручаюсь, что с такой потрясающей точностью она этих своих слов 17-го года в 22-м не повторила бы. Какая-нибудь разница была бы все-таки. Ведь и непредвидение, и малая чувствительность к происходящему исчезают перед глубоким, редким опытом, вроде опыта Е. Д. Кусковой.
Не будем, однако, останавливаться на оттенках и мелочах. Постараемся рассуждать так, как если бы нам удалось стряхнуть с себя паутину ненормальности. И попробуем сузиться, ограничить свои вопросы чистой конкретностью.
Е. Д. Кускова — волевой человек. В ее выступлениях должен непременно заключаться какой-нибудь практический совет, какой-нибудь призыв к эмиграции. Молодежь, особенно горячо встречающая докладчицу, конечно, ждет именно практических выводов. Е. Д. Кускова этого последнего вывода, последнего ответа еще пока не дала. Не можем ли мы, в таком случае, сделать его сами?
Будем строго исходить из ее собственных положений. Народ возрождается, начинает крепнуть. Ему необходимо в этом помогать. Отсюда? Или ехать в Россию? Но все способы «отсюда» Кусковой осуждены, как опасные и вредные. Значит — ехать в Россию.
Ну, а большевики? Большевики, говорит Кускова, совершенно негодны для России и для народа. Значит, работать против них? Нет, нет, против них не надо («не наше дело», «не дело»). Как же, все-таки, — при них? Ну да, при них, т. е. не обращая на них внимания. Потому что их, оказывается, уже «как бы» нет. Еще в прошлом году, когда они разогнали Общ. Комитет и сослали членов его в места не столь отдаленные, они еще были. Теперь же их до такой степени «как бы» не стало, что должно идти в народ, содействовать его возрождению, не уделяя большевикам ни капли внимания.
Итак — последний вывод Е. Д. Кусковой практическая цель ее горячих обращений к эмиграции, ясны. Это призыв: на родину! В народ!
Клич «в народ!» — клич старый. Однако надо признаться, что в наших новых условиях он звучит по-новому остро… и даже как-то сверхъестественно. Это потому, что в самых утверждениях и положениях Е. Д. Кусковой, из которых он логически вытекает, уже есть сверхъестественность. Разуму неподвластное. Что, например, значит: «как бы?». Есть большевики — но «как бы» нет. Для Гоца, Тимофеева, для всей партии с-ров, для самой Кусковой, не оставшейся в России — «как бы» есть; для российских обывателей, для рабочих, для крестьян, для трехсот вчера арестованных в Москве интеллигентов — есть, даже без «как бы»; и только для эмигрантской молодежи, посылаемой работать в народ, — их «как бы» совершенно не будет?
Я отнюдь не полемизирую с уважаемой Е. Д. Кусковой. Я лишь отмечаю смутные места ее проповеди и указываю, какие вопросы возникают у многих из ее слушателей. Может быть, Е. Д. Кускова ответила бы хоть на некоторые, самые существенные? Вот они: действительно ли она считает, что русские люди могут сейчас успешно работать «с народом» и «с населением», не обращая внимания на большевиков и не рискуя обратить на себя их внимание?
Если Е. Д. Кускова считает октябрьский переворот — национальной революцией, то какие из завоеваний этой революции должны быть, по ее мнению, особенно свято охраняемы?
Почему Е. Д. Кускова, горячо возражая против борьбы с большевиками, настоятельно рекомендует борьбу с так называемыми монархистами? Действительно ли монархисты являют из себя силу более реальную, нежели большевики?
Как, наконец, бороться с гражданами и группами населения России, которые вздумают утверждать, что большевики существуют и захотят быть против них?
Вопросов еще много, но довольно и этих.
В заключение скажу, что вопрос, поставленный самой Е. Д. Кусковой, — «Жива ли Россия?» — для эмигрантов до сих пор и не был вопросом. Каждый русский человек, где бы он ни находился, знает, что Россия жива и жить будет.
СОВЕТСКИЙ БАТЮШКА (А. Введенский)
Петербург 1908–1909 года после двухлетнего парижского уединения показался нам истинно котлом кипящим.
Первые послереволюционные волны схлынули. Пошла зыбь более широкая. «Мертвая», может быть… не знаю.
Очень странное время. Интеллигентские круги смешивались, разделялись, опять смешивались… О группировках чисто литературных, эстетических — не буду здесь говорить. В
