— Il vous appelle toujours сокол ясный. Quelle jolie expression [8] — сокол ясный.
— Графиня, — почтительно склоняясь, по-французски сказал Роман Иванович, — что говорит вам ваше чувство? Может этот старец далеко пойти?
Расходились. Старый владыка Виссарион, худой, в очках, молчаливый, ушел раньше всех. Пышный Евтихий, сверкая бриллиантами своего клобука, остановился на минуту с Романом Ивановичем.
— Святый старец! — произнес он насмешливо и довольно громко, не стесняясь тем, что княгиня Александра, старуха и Литта были недалеко, могли его слышать. — Абие, абие, а больше бабие. Мозги-то у него давно низом вышли. Вы как полагаете?
Сменцев, привыкший к беспредельной грубости сверкающего иерарха, только улыбнулся под усами.
В эту минуту к ним подошла стройная, еще довольно красивая дама с растерянными глазами. Она весь вечер промолчала в уголке. Оттуда, не опуская взора, смотрела на Евтихия.
— Владыка, — начала она срывающимся от волнения голосом. — Простите… Я хотела вас спросить… Вы будете нынче на богослужении?..
Назвала одну из самых фешенебельных церквей.
— Не буду, — отрезал иерарх.
— Как жить!.. Ах, владыка, этот старец, конечно, очень замечательный, но на меня он совсем, совсем не действует. В нем не хватает величия. Как хотите — величия нет. А я так жажду духовного утешения, владыка. Такое чувствую смятение в последнее время, такое расстройство…
Она руки сложила и смотрела на него горячими глазами.
Преосвященный грубо оборвал ее:
— Камфоры, матушка, камфоры примите. Очень помогает.
И отвернулся. Дама постояла, подумала и, покраснев до слез, отошла робко.
— Отлипла, — довольно усмехнувшись, сказал иерарх. — Эк надоели, шлепохвостки. Так и прет их на монахов. Ну, прощайте, — прибавил он, попросту подавая руку Роману Ивановичу. — Значит, завтра прибудете? Вечерком, что ли? Полчаса имею. Поговорим.
— Собственно, чего-нибудь важного не сообщу, — сказал Роман Иванович чуть-чуть холодно и прищурился. — Так, личное мое дело одно. Желал сказать вам раньше, чем другим.
— Личное, личное… Как же не важно? Очень даже важно. Говаривали. Прибудете, значит. Ожидаю.
Многие ушли, кое-кто остался. Архимандрит, игуменья, молодой священник, несколько дам, Антипий Сергеевич. Кто-то предложил «пропеть». Дама с растерянными глазами села за рояль.
И Литта, которой удалось наконец выскользнуть незаметно, слышала, удаляясь, звуки: «Хвалите имя Господне».
Нестройное было пение, даже дикое, но усердное: каждый старался от полноты сердца, но ведь это был случайный хор, и напевы, как сердца, у всех оказывались разные.
Глава двадцать вторая
СПЕШКА
С головной болью, усталый и слегка простуженный, вернулся Роман Иванович домой.
В маленькой передней наткнулся на чемодан.
А войдя в первую комнату своей квартирки и повернув яркое электричество, увидал на диване спящего Флорентия.
Не удивился, — он его ждал. Именно вечером. Флоризель умеет приезжать с какими-то необычными поездами.
Было совсем не поздно — двенадцатый в начале. Хотя голова и болела, но настроение у Романа Ивановича было скорее приятное. А явление Флоризеля совсем развеселило его.
Потихоньку вышел, переоделся, в миг приготовил чай на спиртовке.
— Флоризель, вставай. Этак ты до утра проспишь.
Флорентий повернул голову, щуря на свет глаза и улыбнулся еще впросонках.
Потом, живо опомнясь, вскочил.
— Здравствуй. А я с дороги… Ждал тебя. Сам не знаю, как уснул.
Поцеловались. Флорентий умылся, посвежел, — ни сна, ни усталости как не бывало. Сели пить чай.
— Ты что, Роман? Лицо утомленное.
— Голова болела. Проходит. Разные тут вещи… неприятности.
— У тебя? Что такое? Серьезное?
— Может быть. А, может быть, нет. После. Рассказывай. Впечатление?
— Впечатление превосходное, — оживился Флорентий и начал описывать Михаила, Наташу, старого профессора, — всех обитателей дачи с башней. Сменцев слушал, не прерывая. Знал, что Флорентий должен сначала высказаться «лирически», а потом уж сам перейдет к делу.
Лирика на этот раз кончилась довольно скоро. Из нее Сменцев тоже извлек много для себя полезного.
— Ржевский, по моему мнению, ценнейший человек для нашего дела, — уже совсем серьезно говорил Флорентий. — Если бы нашего не было, он свое бы начал, рано или поздно, на тех же основах. Вот мое убеждение.
— Рано или поздно. То есть поздно?
— Не знаю. Вероятно… не сейчас, — несколько смутившись, сказал Флорентий. Он дал слово Михаилу молчать о личных глубоких его сомнениях. — Сейчас есть у него внешняя связанность еще… или фикция связанности. Он — нигде и ни с кем, но это… как бы тебе сказать? Еще не официально.
— Очень хорошо. Такая официальность была бы сейчас и нежелательна. Ржевский, как единица, весьма приятен, верю, но…
Роман Иванович не кончил, задумался.
— Роман, не хочешь же ты, чтобы Ржевский действовал с нами тайно, пользуясь силами коллектива, к которому он уже внутренне не принадлежит? Это был бы обман. Мы не можем ему это предлагать.
Сменцев рассеянно поднял глаза на товарища.
— Что? Да… Нет, конечно… Сложные вопросы. Ты прав, мне надо съездить туда самому. Дело пойдет. Вот что, друг: а ты завтра — в Пчелиное.
— Завтра?
— Да, в двенадцать дня. Там неладно.
Роман Иванович встал и прошелся по комнате, хмурясь. От головной боли у него слегка подергивало правую бровь, и лицо казалось совсем кривым.
Флорентий слушал. Из скупых, отрывочных слов Романа Ивановича выяснилось, что на
