Литта уже не слушала, надо идти сейчас же.
Постучалась у двери графининого будуара.
— Кто там? Entrez! [15]
Графиня, прямая и сухая, со сдвинутыми серыми бровями, сидела на своем месте, в кресле с высокой спинкой.
Против нее Литта увидела отца; это было необычайно, он никогда не ходил к теще. С палкой, в мягкой домашней курточке — больные ноги в туфлях. У окна ютился Модест Иваныч. Он — отставной генерал, безобидный; давнишний приятель графини; испокон веков живет тут же, в графинином флигеле; ее сиятельство часто посылает за ним, когда соскучится, или за советом. На советы Модест Иваныч, впрочем, не мастер.
Графиня обмахивалась платком и нюхала соль.
— Где вы были? — холодно обратилась она к Литте, когда та подошла поцеловать ей руку.
Литту словно ударило. Как она надеялась, что обойдется?
Но графиня продолжала:
— Это стыд для такой большой девушки дрожать, запираться в своей комнате, когда в доме несчастье, когда ваш родной брат претерпел такое несчастье, такой незаслуженный позор! Как вы малодушны! Взгляните на себя: лица нет!
Бледная, как бумага, — девочка вспыхнула от радости. Господи, спасибо тебе! Как хорошо!
Молча она поздоровалась с отцом и села в сторонке. Графиня уже не обращала на нее больше внимания.
— Да, я требую этого, требую! — жестко и властно продолжала она разговор с Николаем Юрьевичем. — Вы обязаны сделать для вашего сына возможное и невозможное. Ваши болезни… Тут не до ваших болезней. Поезжайте куда хотите, и завтра поезжайте, и послезавтра… Нет связей? Были связи. Восстановите их. Ah! mais c'est inouïe! [16] Приходят без разговоров в порядочную семью… И такой прекрасный, такой прекрасный юноша. Если в нонешние времена из таких юношей мятежников делают, это значит, у нас у власти стоят революционеры. Да. Я уже достаточно стара, чтобы не бояться говорить правду. Да, революционеры, которым не надобны настоящие сыны отечества, они их берут и бросают…
— Madam la comtesse [17],— в ужасе заговорил робкий Модест Иваныч.
— Не боюсь, милый мой, не боюсь… Одурели с этими свободами, хватают, как пьяные дворники… Вот она, ихняя хваленая демократия… Этого так нельзя оставить. Хотя бы пришлось до государя дойти… — Она обмахнулась платком. — У юноши нет матери. А если в вас, Николай Юрьевич, засохли первоначальные отцовские чувства… то я заставлю, заставлю их… чтобы они пробудились.
— Но, графиня, я готов, — начал Николай Юрьевич. — Я сам потрясен. Убит, расстроен, и притом я совершенно болен. Только вчера вот и нынче брожу. Не могу собраться с мыслями.
— Собирайтесь и немедля поезжайте.
— Но куда? К кому? Надо обдумать. Наконец, может быть, это все… une fausse alerte [18]. Может быть, его завтра же выпустят.
— Вы — бездушное сердце! — закричала графиня. — Он хочет ждать, пока этим сбившимся с последнего толку городовым вздумается выпустить несчастного страдальца! C'est le comble [19]!.. Нет, я еще жива. Еще есть где-нибудь правда. И вы поедете!
Николай Юрьевич совсем струсил. Мягкие бритые щеки его тряслись.
— Я поеду, графиня. Я сделаю все для моего несчастного сына. Но вот… у меня мысль: теперь новые порядки… гм… как бы новый строй… Прежде чем начать… nos démarches [20]… не посоветоваться ли с Валерьяном Яковлевичем? С Ворониным? Он депутат… И вместе с тем il est très bien vu [21]. Родственник.
Графиня подумала.
— Можно послать за ним. Конечно, послать. Но это не мешает вам действовать с вашей стороны. Депутат, депутат… Как бы на него ни смотрели, раз он депутат, он — ничто. Нам нужны люди власти, а не депутаты…
Литта ушла к себе и целый день одна, без мыслей и без книги, сидела в классной.
Гликерия приходила, докладывала ей шепотом, что у графини все разные люди, а барин Николай Юрьевич куда-то выезжали в карете, только скоро вернулись.
И пошли бестолковые дни. К упрямой графине было не подступиться.
Она неутомимо возмущалась, неутомимо гоняла каждый день Николая Юрьевича, писала письма, советовалась с какими-то старыми генералами. Но толку, кажется, еще не было. Николай Юрьевич поездил три дня, а на четвертый слег. Знал, впрочем, что чуть станет полегче — опять поедет; графиня три раза в день справлялась о его здоровье и даже сама пришла как-то посмотреть, не притворяется ли.
С депутатом Ворониным, то есть с 'дядей Воронкой', который приехал только через два дня, вышло странно. Приехал растерянный, злой. Принял участие — но все озирался, точно был чем-то в корне напуган, раздосадован и оскорблен.
Графиня не могла, конечно, знать, что дядя и сам попался в переделку: у Лизочки неожиданно сделали обыск. Ничего не нашли, и ее не тронули, но когда приехал дядя Воронка (хорошо еще, что не был в самую ночь обыска!), Лизочка обливалась слезами, тряслась с перепугу, и так как-то вышло, что все узналось: и что обыск был из-за портнихи, а что портниху рекомендовал Юрий; портниха же только последнюю ночь не ночевала, ушла совсем и унесла свое, — с узелком ушла. По слезам и отчаянию Лизочки дядя Воронка догадался, что Юрий весьма близок ее сердцу. Холодно отнесся к Лизочкиным мольбам насчет Юрия. Что же тут может сделать дядя? Арестовали и арестовали.
Удивительное дело: не открылось одно — что у Лизочки в квартире была комната Юрия. Случайно он увез оттуда все, что могло на него указать. Случайно в ночь обыска Лизочка спала не у себя в спальне, а у Юрия (любила там спать, когда наверно знала, что он не придет).
И про комнату не узнали. Но и то, что узнал дядя Воронка, не могло привести его в хорошее расположение духа. К Лизочке он был привязан; однако… темные истории, темные истории! Как бы его еще не впутали?
Графиня кончила тем, что выбранила его и чуть не выгнала.
— Вот вам! Депутаты! — жаловалась она потом. — Может, и умный был человек, а попал в депутаты — вертится, как карась на огне, мычит, слова путного не добилась. Оглядывается. Заяц, не человек. Посадить бы депутатов этих всех, вот имело бы смысл.
Литта бродила, как тень. Несколько раз хотела что-то сказать бабушке и не решалась.
Наконец узнали, что Юрий в крепости.
Графиня поглядела на внучку круглыми, жесткими глазами и объявила:
— Ваш брат в равелине. Вот до чего дошло! La forteresse! [22] Ничему теперь не удивлюсь. Но тем менее мы должны терять энергию. Его должно освободить.
Литта вспомнила, как они ехали тогда с островов мимо крепости. Грязные серые стены. Такие обыкновенные, привычные. И там теперь где-то, за стенами, Юрий. Да ведь не один Юрий…
