– И была права. Я вот уже лет двадцать не хожу, и тебе это прекрасно известно.
Он стащил у меня с тарелки ломтик жареного картофеля.
– Так что ты здесь делаешь? Отец говорил, что теперь домой ты заезжаешь редко.
– Тоже правильно. И еще он, конечно, до сих пор мучается мыслью, я ли его сын. Может, в родильном доме перепутали. Одна надежда, которой он живет до сих пор.
– Смотрю, ты не перестал злиться на своего старикана, верно?
– Нет. Впрочем, я приехал повидаться не с ним. Сегодня днем позвонила Вэл, вся такая таинственная, и настояла, чтобы я приехал. Сегодня же. Ну и я, как дурак, примчался в эту мерзкую погоду, а ее дома не было. – Я пожал плечами. – Кстати, когда ты ее видел? И что это за затея с катанием на коньках? Ты же знаешь, я ненавижу кататься на...
– Прошлым летом она заехала домой перед поездкой в Рим. И мы с ней пообедали. Вспоминали старые добрые времена. – Он снова ухватил ломтик картофеля. – Знаешь, ты прав насчет таинственности. Она занялась каким-то страшно сложным исследованием... писала мне из Рима, потом – из Парижа. – На секунду лицо его затуманилось. – Затеяла написать какую-то огромную книгу, Бен. О Второй мировой и Церкви. – Он скроил насмешливую гримасу. – Знаешь, нет на свете ни одного события, к которому не примазалась бы Церковь.
– Что ж, тому есть причины, – заметил я.
– И нечего так на меня смотреть. Я здесь ни при чем. Это все Папа Пий, а я тогда был всего лишь маленьким мальчиком из Принстона, штат Нью-Джерси.
Он, усмехаясь, доел всю мою картошку. У меня потеплело на душе. У Вэл были самые серьезные намерения относительно Персика, она не раз говорила, что собирается за него замуж. Они стали любовниками, когда ей было семнадцать.
Наверняка Вэл, потерявшая невинность теплой летней ночью в яблоневом саду стараниями Персика, испытывала сильное чувство вины, присущее школьнице-католичке. Позже, когда она всерьез начала задумываться о Церкви, Персик не поверил, называл все это пустыми фразами. Потом подумал, что она подвергается давлению со стороны отца. Потом решил, что она просто свихнулась. Но Вэл всегда хотела от жизни чего-то особенного, причем не только себе, но и всему миру, и Церкви. Когда убили Кеннеди, Персик сказал: «Черт, если хочешь спасать мир, вступай в Корпус Мира». Она тогда не стала с ним спорить. Просто сказала, что не Церковь нужна ей, она нужна бедной старой Церкви. У Вэл никогда не было проблем со своим 'я'.
Она мечтала, чтоб после Папы Пия на престол взошел Иоанн XXIII, именно с ним связывала она надежды на обновление Церкви. Но преемником оказался Павел VI, очень быстро растерявший весь реформаторский задор. Похоже, его ничуть не волновало, что Церковь быстро сдала свои позиции и вновь отступила в прошлое. Вэл видела, как меняется мир, и хотела, чтоб Церковь тоже двигалась вперед. Она видела Кеннеди, и Мартина Лютера Кинга, и Папу Иоанна, и ей хотелось вместе с ними бороться за лучшее будущее. А Персик... заполучить Вэл не вышло, но никто, кроме нее, не был ему нужен. И вот он стал священником, что еще раз подтверждало истину: воистину неисповедимы пути Господни.
Он прошел со мной в другой конец бара и вдруг заметил стоявшего в дверях мужчину.
– Идем, Бен, познакомлю со своим другом.
На мужчине был старенький желтый плащ и темно-оливковая шляпа с кожаной ленточкой. Кустистые серые брови, светло-серые, глубоко посаженные глаза, удлиненное розовощекое лицо. Из-под темно- зеленого шарфа выглядывал край воротничка-стойки. На вид ему было за шестьдесят. А смешливые морщинки в уголках глаз и рта делали его похожим на Барри Фитцджеральда, часто игравшего священников в фильмах сороковых. Еще Фитцджеральд сыграл странноватого ирландца в фильме «Вырастить ребенка» и старого грозного мстителя в картине «И тогда никого не стало». Обе эти возможности читались на лице незнакомца. Серые глаза смотрели холодно и отстраненно. Они как-то не шли улыбающемуся розовому лицу. Я знал его по снимкам в газетах и журналах.
– Знакомьтесь, Бен Дрискил. А это поэт, писатель, лауреат церковной премии отец Арти Данн.
– Он хочет сказать, что искусство и вера всегда идут рука об руку, – ответил Данн. – Простим юному О'Нилу его заблуждение. А вы случайно не сын Хью Дрискила?
– Вы знаете моего отца?
– Не лично. Но наслышан о нем. И еще мне говорили, что он не входит в круг моих читателей, – мелкие морщинки сложились в улыбку. Он снял шляпу. Под ней обнаружился розовый лысый череп с каймой седых вьющихся волос над ушами и шарфом.
– В его возрасте человека интересуют в основном секс, насилие, а также исповедь. – Я пожал Данну руку. – Возможно, презентую ему ваш сборник на Рождество.
Однажды я видел отца Данна по телевизору, его расспрашивали об одном из его сборников. И он каким-то образом умудрился перевести разговор на предмет истинной своей страсти, бейсбол. Тогда Фил Донахью спросил, подвержен ли он суевериям, подобно большинству игроков. «Есть одно. Католическая Церковь», – ответил он, чем сразу завоевал сердца зрителей.
– Только не зацикливайтесь на бумажных обложках, – сказал он. – Впрочем, и в твердых тоже стихи далеко не шедевр.
Персик захихикал.
– Священник с внешностью Тома Селлека[3] и обладающий писучестью Джоан Коллинс.
– Присоединяйтесь к нам, мистер Дрискил, – пригласил Данн.
– С удовольствием, только в следующий раз. Как там, дождь не перестал? Должен встретить сестру...
– А, уважаемую писательницу. Истинный ученый и активистка в одном лице. Редкое сочетание.
– Передам ей ваши слова.
Я распрощался и направился к машине. Как это характерно для Персика, водить дружбу с известным
