битвы при Флерюсе, мальчишка, от взгляда которого еще вчера трепетал Конвент, стоит, молча скрестив руки на груди. 'Если Революция потеряет разум, то напрасны будут попытки ее образумить. Лекарства окажутся хуже, чем болезнь, порядочность и честность - ужасающими...' Гениальное предвидение. Абстрактное. Почему же он не мог предугадать конкретных вещей, сохранить для Революции необходимые ей политические силы, нужных людей? Вот хромыга Талейран прекрасно ориентировался в повседневной жизни, безошибочно угадывал перемены, а в политике ставил всегда на верных лошадок. Хромыга далеко видел, умел выжидать и маневрировать. Окажись он на месте Сен-Жюста, не было бы Девятого термидора. Он не писал бы накануне доклад, а использовал последнюю ночь для переговоров и нашел бы с заговорщиками разумный компромисс. Скажем, провозгласить Робеспьера почетным президентом Республики, без исполнительной власти. Пусть занимается теорией. И тут же отменить Террор. Не переворот, а мягкий поворот. Doucement. Сен-Жюст писал всю ночь доклад, зная, что ему не дадут его прочесть. Мальчишка. Мальчишки совершают самоубийство, думая, что смерть - это не навсегда, попугаю родителей. Все сложнее. Сейчас легко говорить: 'Вот, на месте Сен-Жюста...' Дело в том, что тогда на месте Сен-Жюста мог быть только Сен-Жюст. В Революции было время Мирабо, время братьев Ламет, время Вернио, мадам Ролан, время Дантона. Революция, как Сатурн, пожирала своих детей. Наступило время Робеспьера, Неподкупного Робеспьера, честность и порядочность которого были вне подозрений. Время самого страшного террора. Однако Робеспьер по складу характера и ума теоретик. И тут он замечает Сен-Жюста, самого молодого депутата Конвента, идеалиста, рыцаря без страха и сомнений. Какое замечательное оружие попадает в руки Робеспьеру! Меч, которым он крушит врагов направо и налево. Уже через год Сен-Жюст выдвигается на первые роли. Выше его только Робеспьер. Кто и когда еще в Истории так стремительно приходил к власти?
Понимает ли Робеспьер, что меч в его руках обоюдоострый?
Понимает ли Сен-Жюст, что может управлять рукой, которая его направляет?
Францией правит триумвират: Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст. Якобы триумвират. Якобы правит. Бесспорно, Сен-Жюст преклонялся перед Робеспьером. Иное отношение к Кутону. Из всех материалов, что я изучал, видно - Сен-Жюст его, Кутона, просто терпит. В Комитете свары, Комитет раздражен высокомерием Робеспьера. Робеспьер то является на заседания, то запирается в доме Дюпле. Все труднее Сен-Жюсту находить в Комитете необходимое большинство. Кутон верный союзник, всегда 'за'. Пусть. Почему же к Кутону скрытая неприязнь? Чувство превосходства здоровой юности над полупарализованным инвалидом? Нет. Будь Кутон инвалидом войны, Сен-Жюст его на руках бы носил. А Кутону парализовало ноги после того, как он выпрыгнул из окна своей любовницы. Муж их застукал. Разврат. Сен-Жюст не прощает таких слабостей. Сен-Жюст предупреждает Робеспьера о недовольстве в Комитете, о готовящемся заговоре в Конвенте. Робеспьер отмахивается: 'Они не посмеют'. Сен-Жюст знает: они посмеют. Робеспьер теряет ощущение реальности, слишком верит в свою популярность. Робеспьер проявляет очевидную слабость. Такое уже с Робеспьером случалось, когда громили фракцию перерожденцев, грабителей народного достояния: Дантона, Демулена, Фабра Д'Эглантина. Робеспьер разгром одобрил, но потом старых своих дружков, Дантона и Демулена, старался выручить. Слабость. Революционная справедливость должна быть ко всем одинакова...
То есть, я себя спрашиваю, что было бы во Франции, если бы накануне Девятого термидора Сен-Жюст не вел себя как мальчишка, а договорился бы с остальными членами Комитета общественного спасения? Кто стал бы Первым консулом республики?
Кому бы рапортовал генерал Бонапарт о своих блистательных победах?
* * *
- Привет! Я как раз о тебе думала.
Злодейка! Небось отвечает так по телефону всем мужским голосам.
* * *
Интересно, почему они не пускают меня в Норвегию? Боятся, что я раскопаю сундучок, распихаю его содержимое по карманам и пойду? Сто семьдесят лет почему-то не раскапывал, и вдруг именно сейчас приспичило? Или они уверены, что именно сейчас я способен сложить камешки в наволочку и купить билет в Лос-Анджелес? А может, сундучка уже нет на месте, и они опасаются, что я буду копать дальше (в том смысле, что вычислю, кто его захапал)?
...Листаю свои записи, пытаюсь сосредоточиться, а мысли расплываются, кружат неизвестно где... Я стою в саду перед домом Луизы Желе, гляжу на темные окна и проклинаю небеса. Родители Луизы объявили, что выдают ее замуж. Отныне мне вход в ее дом запрещен...
Как и все члены Комитета общественного спасения, Сен-Жюст жил в одной из верхних комнат дворца Тюильри. Однажды ему доложили, что некая дама, приехавшая из провинции, сняла номер в гостинице на Сент-Оноре и настойчиво ищет с ним встречи. После убийства Марата Шарлоттой Корде полиция была особенно бдительна. Сен-Жюст приказал выяснить личность незнакомки. Оказалось, что это Луиза Желе. Сен-Жюст не захотел с ней встретиться. Почему? Не знаю. Наверно, не было времени. Или желания. Или того и другого. Все, что я знаю про Сен-Жюста, я вычитал в книгах и архивах. Но то, как он стоял перед домом Луизы Желе, отчетливо всплывает в моей памяти. Я вижу темные окна, слышу шелест листвы, сквозь которую просвечивает луна... И чувство страшного отчаяния так остро, как будто это вчера было со мной...
Еще так же отчетливо я вспоминаю одну сценку, эпизод (кадр - сказали бы сейчас) с Дисой. Нет, не 'шведский стол'. Мы едем с ней на легких санях, я правлю лошадьми, низкое северное солнце, снег искрится, и Диса смеется. 'Вот этого рыжего жеребца, - говорю я, - зовут Талейраном, а пегий - Фуше'. Диса смеется... 'Я их так назвал. Откликаются. Ржут'. Диса смеется... 'Жуткие мерзавцы, их надо держать в узде, иначе понесут'.
Диса смеется. Что ни скажу - смеется. Звонко, как колокольчик.
У меня ощущение полного довольства.
Последнее видение - Диккенс-стрит. Высокие пальмы, цветущие кусты. Табличка на каждом доме: 'Автоматическая система безопасности. Keep out'. Мы идем с Дженни и Элей по узкому тротуару. Эля чуть впереди рулит на трехколесном велосипеде. Моя рука на плечах Дженни имеет тенденцию сползать ниже... Немыслимое счастье.
Эти наши прогулки, дневные - к парку и детской площадке, вечерние - к 'Only women', я восстанавливаю в памяти до мельчайших деталей. Да и сейчас у меня перед глазами Дженни в кремовом костюмчике, Эля, повзрослевшая, на двухколесном велосипеде. Конечно, я угадываю третью фигуру (фигуры?), но я стараюсь ее не замечать. Только Дженни и Эля, мои девочки. 'Чертова кукла, кричит Дженни, - тормози у перекрестка, сколько раз тебе повторять?' Идиллия.
В принципе, леди и джентльмены, мадам и месье и прочие интересующиеся товарищи, мне пора думать об уходе в мир иной. Что-то я устал. Моя длинная жизнь оказалась короткой дистанцией: от сада Луизы, на санках с Дисой, до Диккенс-стрит. Но прежде чем попасть к Дьяволу на сковородку, за пару часов до этого, я мечтал бы увидеть, услышать, коснуться...
Какая-то сентиментальная чушь... Просто как тогда, как обычно (в тот необычный год), подождать девочек у 'Only women', проводить до дому, вытащить белье из сушильной машины, принести наверх, а потом сказать:
- Ладно, Дженни, пока ты будешь укладывать Элю, я немного прошвырнусь.
* * *
Дочь, которая занималась моей почтой на Лурмель, сообщила, что пришел конверт из Национальной Ассамблеи. Конверты из таких высоких инстанций я получал не часто, точнее -
