замусоленной обивкой, и самодельные шкафчики для посуды, и неведомо когда крашенные в блекло-серый цвет панели, и даже скатерть, постиранная и накрахмаленная, но в бледно- розовых пятнах.
Плохо скрытая брезгливость проскальзывала во всех его движениях, вяловатых и немного медлительных.
Старик заметил это и на какое-то время умолк, замкнулся в себе.
Но одиночество, на которое он обречен, настоятельно требовало живого общения, и плотина обиженного молчания прорывается бурным потоком слов.
Старик видит, что внук его не слушает, думая о чем-то своем, и все же говорит, говорит, говорит…
Монолог приносит старику облегчение. Его потускневшие от прожитых лет глаза влажно заблестели, вспыхнули искорками, на дряблые щеки лег еле приметный румянец, проступивший сквозь кожу пятнами, как первые кусочки изображения на фотоснимке в проявочной кювете.
После ужина они пошли в комнату. Молодой человек откровенно скучал: позевывал, часто смотрел на часы, ерзал на стуле, беседу поддерживал односложными, ничего не значащими словами.
Разговор постепенно увял. Старик снова начал хмуриться; возбуждение, вызванное приходом внука, спало, он почувствовал себя разбитым, усталым.
Шаркая сандалиями, старик вышел на кухню, выпил лекарство. Держась за сердце, возвратился.
На его лице явственно проступило желание поделиться с внуком чем-то сокровенным, потаенным.
Но он долго колеблется, испытующе глядя на молодого человека. Внук сидит как на иголках, мучительно стараясь придумать убедительный повод, чтобы покинуть эту угнетающую своей не ухоженностью комнату, не обидев деда.
Тот предугадает его намерения и наконец решается. Подставив стул к старинным часам, кряхтя и придерживаясь за стену, он взбирается на него. Открыв дверку футляра, дед достает из тайничка картонный коробок.
Стоя на стуле, он открыл его и подозвал внука. Молодой человек поспешил помочь ему слезть со стула.
Холодные светлые глаза внука неожиданно загораются изнутри сапфирными блестками.
Он не может оторвать взгляд от ладони старика, смотрит, как завороженный: там лежит то, что он меньше всего ожидал увидеть здесь, в этой убогой обители.
Молодой человек растерян, ошеломлен. Похоже, ему кажется, что все происходящее – сон.
Дед и внук сели на кровать, тесно прижавшись друг к другу. Старик долго о чем-то вполголоса рассказывает.
На его лице калейдоскоп выражений – от мечтательного, навеянного воспоминаниями о далекой молодости, до злобного, с волчьим оскалом, показывающим его истинную натуру.
Молодой человек ушел глубокой ночью.
С виду он снова спокоен и уверен в себе. Но это спокойствие кажущееся – под глазами пролегли глубокие тени, черты лица заострились, стали жестче, высокий лоб прорезала поперечная складка, уголки губ опустились, от чего в его внешнем облике появилось что-то хищное, угрожающее.
Коробок из тайника в футляре часов он унес с собой.
Старик некоторое время прислушивался к затихающим шагам внука, в ночной тишине звучавшим отчетливо и гулко, затем упал ничком на кровать и надолго застыл в полной неподвижности.
Бьют часы.
Старик сел, снял пиджак, затем рубаху. Его сутулые плечи неожиданно начали вздрагивать. В комнате раздается плач: надрывный, мужской, больше похожий на предсмертный вой волка-подранка, – хриплый и прерывистый.
Старик плачет без слез; сухие глаза округлились, руки судорожно комкают, рвут некрепкую ткань рубахи, нижняя челюсть отвисла, обнажив желтые, выщербленные зубы.
Над городом повисла темень – сырая, неподвижная. Кажется, что
В тот же час, на городской окраине возле парка, в одном из окон старого дома теплится свет.
Комната, освещенная настольной лампой с желтым абажуром, – спальня. У небольшого столика, на котором стоит ларец старинной работы с откинутой крышкой, расположилась уже знакомая нам старуха в очках и теплом байковом халате.
Пришептывая, она читает письма; старуха берет их наугад из стопки бумаг, пожелтевших от времени.
Иногда она чему-то улыбается, кивает; от этого очки время от времени сползают на кончик крупного крючковатого носа.
Старуха недовольно ворчит, водружая их обратно на переносицу, и со вздохом сожаления
