Сидоренко чувствовал, что весь этот сыр-бор зашумел неспроста. Праведный гнев сечевиков явно направляла чья-то твердая рука.
Ответ пришел очень скоро. Вперед выступил Иван Малашенко и, возвысив голос, сказал:
– Тихо, панове! Дайте слово молвить!
– А говори, говори… – раздалось с разных сторон.
– Пусть скажет…
Казаки притихли и Малашенко начал свою речь:
– А скажите, паны-товарищи, не предупреждал ли я с куренным Гусаком, что калге- салтану нельзя верить?
– Предупреждали! А как же, предупреждали! – раздалось дружное.
– И кто нам рты затыкал, кто сулил всем вам золотые горы в том походе?
– Кошевой! Атаман!
– А теперь он сидит в своей канцелярии и носа не кажет. Молчит. Кто же наших товарищей из неволи будет выручать, если кошевому до этой беды дела нету?
– Заелся, собака! Паном стал! Геть!
– Гнать его в три шеи!
– Клади булаву, антихрист!
– Булаву-у-у!..
Толпа снова заволновалась, пришла в движение; шум нарастал, словно на море начался шторм и где-то рядом ударил прибой. Гордиенко с надеждой бросил быстрый взгляд исподлобья на Карпа Сидоренко, но тот лишь сурово сдвинул брови и отрицательно покрутил головой – ничего нельзя сделать: поздно.
«Опередили! – злобно подумал Гордиенко, наблюдая за тем, как казаки Пластуновского куреня горохом рассыпались по всей толпе, образовавшей круг. – Народ пошли настраивать… Это все Мусий Гамалея! Чтоб его черти молотили как горох! Только появился в Сечи, а уже покоя никому нет…»
Крики усилились. Ненависть к атаману, подогретая пластунами, уже выплескивалась через край. Гордиенко хотел было обратиться к казакам с речью, чтобы оправдаться, но встретив предостерегающий взгляд Карпа Сидоренко, стушевался. Он знал, что разбушевавшаяся толпа может и прибить его насмерть, несмотря на все воинские заслуги. Поэтому кошевой низко поклонился сечевикам, бросил на землю свою шапку, положил на нее булаву и поторопился скрыться среди своих немногочисленных сторонников.
– А как нам быть, панове? – отважился спросить шафарь. – Прикажете тоже положить знаки достоинства?
– Вы тут ни при чем! – прогудела толпа. – Оставайтесь!
– Кроме писаря! – закричали казаки Пластуновского куреня. – Они с Гордиенко рука руку моют! Сдай свой каламарь, подпевала!
Бывший шляхтич скрипнул зубами, глянул волком на победно ухмыляющегося Малашенко, с которым давно был не в ладах, и мигом исчез – будто его прибрал сам нечистый.
Теперь бразды правления взял на себя войсковой судья, второе лицо после кошевого.
Важно пригладив длинные усы, он выступил вперед и спросил:
– Шановное товарыство, кого будет ставить кошевым?
– Малашенко! Малашенко! – раздалось несколько недружных голосов.
– Карпа давай, Сидоренко! – прокричал из толпы одинокий голос.
Малашенко поднял руку, требуя внимания, и сказал:
– А я считаю, что лучше Ивана Гусака кошевого нам не сыскать. Что воин знатный, что хозяин хороший. Гусака!
– Гусака, Гусака! – эхом ответили ему сечевики; особенно старались казаки Пластуновского куреня.
Вскоре имя куренного атамана многократно и многоголосно повторял почти весь майдан.
– Где он? Давайте его сюда!
Ивана Гусака вытолкнули из толпы – для виду он немного посопротивлялся.
– Иди, иди, народ требует! – кричали казаки. – Принимай честь, коли тебе ее дают!
– Ну что, панове, – снова возвысил свой голос судья, – согласны ли вы, чтобы куренной Гусак был у нас кошевым?
– Согласны, согласны! С богом, в час добрый! Слава! Слава!
Шум и гам выплеснулись за валы Сечи и покатились по предместью. Встревоженные шинкари-евреи, которые не знали причины переполоха, творившегося в Коше, побледнели и засуетились – а ну как опять казаки начнут искать крайних в своих бедах и невзгодах? Лейзер торопливо ссыпал серебро и несколько золотых в небольшой горшочек и начал закапывать свое сокровище под пол своей крохотной конуры. Он копал и ругал себя последними словами, что не послушал старого пройдоху Шмуля, который предлагал ему вложить деньги в одно верное дело в Кракове.
Дождавшись пика народного одобрения, судья взял в руки булаву и поднес ее новоизбранному кошевому. Согласно старинному обычаю, Гусак два раза ответил отказом и принял знак власти лишь на третий раз. Дружный крик, словно вздох богатырской груди, пронесся над Кошем – свершилось! Из предместья взлетела стая воронья, заржали испуганные лошади у коновязей, а Лейзер схватился за сердце – ему показалось, что ворота Сечи открылись и оттуда бежит разъяренная толпа казаков, чтобы бить и крушить все, что попадется ей на пути, как уже бывало.
Но страхи его оказались напрасными. Взяв булаву, Иван Гусак покорно склонил голову перед четырьмя старыми запорожцами-ветеранами, которые доживали свой век в Коше. Изрубленные саблями, увечные, все в темных шрамах, они, тем не менее, держались бодро и долг свой выполнили как подобает: набрав в руки земли, старики положили ее на голову новому кошевому атаману – чтобы не чурался сиромы, не зазнавался и помнил, что все уходит в сырую землю, а слава и доброе имя остается на долгие времена.
Земля не задержалась на голове Гусака, осыпалась с тихим шорохом песчинками вниз, запорошив одежду. Глядя на это, многие казаки (особенно те, кто постарше) тяжко завздыхали, вспомнив родные края – Базавлуцкий луг, где чернозем жирный, как масло; воткни в землю вербовую палку и через год она превратится в дерево; а трава такая высокая, что видна только голова коня, а волов и вовсе скрывает, лишь рога торчат.
– Тихо! Кошевой будет речь держать! – провозгласил судья, после того как переизбрали и писаря.
Место шляхтича занял Левко Турковский, недоучившийся студент Киево-Могилянского коллегиума, сбежавший на Сечь в поисках романтики. Выходец из старшинского сословия, он, тем не менее, полюбился казакам своим легким, веселым нравом и бесшабашной удалью. Последнее время Левко томился от бездействия и не вылезал из шинка, поэтому должность войскового писаря, у которого всегда полно разных канцелярских работ, его вполне устраивала.
Иван Гусак поднял вверх булаву, и гудевший, словно пчелиный улей, майдан мгновенно стих. Все знали – буйство закончилось, начались серьезные события. И теперь нарушителям порядка грозили плети или штраф.
– Позвольте, панове, поблагодарить вас за оказанное мне доверие, – начал новый кошевой. – Мне не хватит и всей моей жизни, чтобы его оправдать. Но я постараюсь…
«Старайся, старайся, – раздалось в ответ. – А то сам знаешь, что будет, если не в ту дуду начнешь дуть…»
