– Может, Господь так и задумал? – встрял Олег в бесконечный монолог «лешего». – Иначе жизнь на земле была бы совсем пресной. А так кого-то зарежут, кто-то уворует у ближнего, кто-то чужую жену сманит… Все живое развивается в движении.
– Вот! – Беляй с многозначительным видом поднял вверх указательный палец. – Этим все сказано. Ежели так думает человек образованный, то что тогда спрашивать с неучей? Едрит твою в корень! – вдруг закричал он страшным голосом, хватаясь за вожжи. – Куды прешь, аспид облоухий[9]?! Опять за старое?
Желтопуз, недовольный таким не толерантным отношением к своей костистой персоне, недовольно фыркнул, мотнул головой, пытаясь свернуть на совсем уж неприметную дорогу, но Беляй неумолимо направил его на прежний путь.
– Колхозную конюшню хотел навестить, – объяснил Беляй художнику. – Вырос он там. Когда колхоз приказал долго помнить о себе, скотину свезли на убой, а мне вот… продали его. По большой просьбе… Никак не может забыть старую дорогу. Так и норовит свозить меня на скотный двор. А там ить уже стоят лишь одни столбы. Все прахом пошло…
В деревне не было ни тропинок, ни дороги. Был лишь достаточно широкий проход между избами, заросший спорышом, который с большой натяжкой можно было назвать центральной улицей. Заборов тоже не наблюдалось.
На крыльце крайней избы сидела старуха и дремала, положив подбородок на сухонькие кулачки, по выгону беспечно бродили куры, выискивая разную мелкую живность, на солнцепеке вальяжно развалилась свинья, подставив сосцы поросятам, в небе кувыркались серые голуби – видимо, дикие, лесные, а возле колодца с «журавлем» стоял козел и пил воду из желоба.
Картина была абсолютно патриархальной.
– Тпр-ру!
Желтопуз остановился возле коновязи – почерневшего от времени столба высотой около метра с вбитой в него металлической скобой. Что это именно коновязь, можно было понять по лошадиному помету и остаткам свежескошенной травы в яслях.
– Вот здеси мы и будем квартировать, – сказал Беляй, указывая на избу с коновязью. – Тута мы и живем.
Олег посмотрел на избу – и у него глаза от удивления полезли на лоб. Казалось, что она сошла с исторических картин про Древнюю Русь. От ее архитектуры просто веяло ветхозаветной стариной.
Мало того, посреди деревеньки стоял самый настоящий языческий идол, представляющий собой толстый окоренный столб, вкопанный в землю и обложенный для устойчивости булыжниками, в верхней части которого было грубо вырезано человеческое лицо.
Под столбом лежал большой плоский камень с углублением посредине, и Олег невольно подумал, что это, похоже, языческий алтарь, на котором совершаются жертвоприношения.
Заметив удивление Олега, «леший» с почтением сказал, кивнув в сторону идола:
– Дедко…
Олега так и подмывало удариться в расспросы, но он сдержал этот порыв. Художник знал, что последние десять – пятнадцать лет в российской глубинке начали организовываться общины язычников; скорее всего, от безысходности и скудности жизни, а также от предчувствия страшных потрясений, возможно даже конца света.
Эти люди не были сектантами. Они всего лишь пытались вернуться к истокам, чтобы жить простой небогатой жизнью, довольствуясь малым, в согласии с природой и своим внутренним миром, и достойно умереть – как подобает человеку, а не греховному стяжателю, бездушному цинику без рода-племени, взлелеянному так называемой цивилизацией.
Высокое крыльцо было резным, теремного типа, и Олег с каким-то странным наслаждением погладил тщательно отполированные завитушки. Ему вдруг показалось, что он не в гостях, а возвратился домой. Это чувство не оставило его даже тогда, когда Беляй завел Олега в горницу.
Художнику не раз приходилось квартировать в сельских домах. Изба Беляя была и похожа на деревенскую, и в то же время отличалась; хотя бы тем, что под потолком не висела электрическая лампочка.
Но на этом отличия не заканчивались. Во-первых, в «красном» углу Олег не увидел икон, которые после краха коммунистической идеи вернулись на прежнее место, во-вторых, на полу лежал не фабричный ковер, а полосатые домотканые дорожки, и в-третьих, в горнице находилась самая настоящая русская печь с просторной загнеткой, обложенная явно не современными изразцами.
На стене висели ходики с кукушкой, которые тикали чересчур медленно, как показалось Олегу. А над полатями был прибит коврик с вечными сюжетом: лебеди, пруд как блюдце и тоскующая дама на скамейке, которая уже много лет решает очень важную житейскую проблему – утопиться от неразделенной любви сразу или все же повременить (вдруг найдется какой-нибудь бравый гусар, способный исцелить ее страдающую душу, а заодно и пышное тело).
– Располагайся… тама, – сказал «леший», указав на низкую дверь слева от входа.
Пригнувшись, чтобы не стукнуться лбом, Олег зашел в миниатюрную комнатку с одним оконцем. Ее меблировка была воистину спартанской: стол, скамейка и полати. Но дух в спаленке стоял потрясающий – пряный, ароматный, будто в нее втащили стог сена. Его источник Олег углядел, когда глаза привыкли к полумраку – одна из стен была увешана связками сухих трав.
– Не помешают? – спросил Беляй, указав на травы.
– Нет, нет! Скорее, наоборот… очень даже приятно.
