Он тер мочалкой с таким остервенением, что тело стало красным, будто панцирь у вареного рака.
Закончив водные процедуры и побрившись, Олег оделся, захватил с собой свои последние сбережения (к долларам он добавил еще и несколько сот рублей, которые нашел, пошарив по карманам парадно-выходного костюма – он у художника был единственным), и поехал в «Олимп»; естественно, на трамвае.
Олега встретил сам хозяин «Олимпа» Усик Сарафян. Они были знакомы накоротке, поэтому их встречи не обставлялись различными церемониальными ухищрениями.
– Вах, вах, дарагой, почему так долго не приходил? – Усик, сияя, как начищенный медный таз, и тряс руку Олега с таким воодушевлением, словно не видел его, по меньшей мере, года два и они были родственниками.
– Потому что твои архаровцы взяли за моду подавать «паленую» водку.
– Ты что такое говоришь, слюшай, а?! Мой не держит паленый водка. Мамой клянусь!
– Передашь привет своей маме, у нее хороший сын, а пока скажи, где мне приземлиться.
– Пойдем, дарагой, пойдем… Хароший место. Держал для тебя. Как знал, что придешь. Садись, а. Дэвушка хочешь? Нэ хочешь? Правильно делаешь. Эй!… – Тут Усик подозвал официанта, и что-то затарахтел ему по-армянски. – Вот он тебя обслужит. По висшему разряду. Вах, вах, кого я вижу?! – вскричал Усик, бросаясь к входной двери, где появились новые клиенты.
Художник улыбнулся. Сусик в своей стихии. Когда хозяин бара присутствует в «Олимпе», то кажется, что в глазах он даже не двоится, а множится, и по залу мечутся с десяток Сарафянов.
Олега и впрямь обслужили с потрясающей быстротой. Едва он выпил первую рюмку и приналег на закуски, как кто-то невежливо цапнул его за плечо.
– Здорово, друг! – послышался, что называется, до боли знакомый голос.
Олег обернулся и увидел поэта Хрестюка. Он уже был на хорошем подпитии. В левой руке поэта находился наколотый на вилку огурец; он держал ее перед собой как распятие.
– Нальешь стопарь? – спросил Хрестюк, и, не спрашивая разрешения, тяжело плюхнулся в креслице напротив Олега.
«А куда денешься…», – обречено подумал Олег, подозвал официанта и попросил его принести еще один столовый прибор.
Хрестюк выпил, отгрыз кусочек огурца, и сказал:
– Мы тебя искали…
– Кто это – мы?
– Ну все… наши.
Олег понял. Словом «наши» Хрестюк обозначил теплую компашку в лице Фитиалова, Вавочкина, Прусмана и Шуршикова.
– Зачем?
– А ты не знаешь?
– Что я должен знать?
– Тю-тю на тебя. Тогда помянем… – И Хрестюк, не спрашивая разрешения, снова наполнил рюмки.
– Кого помянем?
– Фитиалова. Царство ему небесное-е…
– Погоди! Он что, умер?!
– А я о чем тебе талдычу? Как есть умер. Раз! – и нету Фитиалова. Всмятку, в форшмак. Грузовик переехал. Тяжелый. И где? В самом центре, возле памятника Приапу[29].
Памятник, упомянутый Хрестюком, связывали с именем мифического Приапа только люди хорошо образованные, знакомые с историей древнего мира. Простой народ называл его по- иному… в общем, не совсем литературно.
На самом деле это был памятник одному из героев гражданской войны, который «прославился» массовыми расстрелами пленных белогвардейских офицеров и кадетов. Скульптор, который его вылепил, наверное, был или очень невнимательным человеком, или большим шутником.
Если обойти памятник кругом (он стоял посреди небольшой симпатичной площади в пешеходной зоне) и посмотреть на него с определенной точки, то два пальца опущенной вниз руки героической личности весьма напоминали детородный мужской орган, притом очень даже солидных размеров, прилепленный именно в том месте, что и нужно.
Возле этого памятника любили фотографироваться новобрачные. И нужно сказать, что на людей, не знакомых с городскими достопримечательностями, фотоснимки производили неизгладимое впечатление.
– Фитиалов мертв… – Олег был поражен до глубины души.
Именно с ним он хотел встретиться в первую очередь, чтобы прояснить некоторые
