– Некоторые, чтобы долго жить, покупают себе заранее место на кладбище и даже надгробие. Есть такое поверье. А я коллекционирую должников. Появляется, знаешь ли, смысл в жизни. Очень уж хочется получить на исходе лет долги, собрать друзей-приятелей, а также всех остальных, которые числятся в доброжелателях, и закатить последний пир. Эдакий шикарный сабантуй. Чтобы всего было вдоволь. Все веселее будет дорога в мир иной.
– А как быть с теми, кто долг не возвратит? Ведь такое случается…
– И чаще, чем хотелось бы. Как там сказано в святом писании? 'И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим'. Одни будут в открытую веселиться на прощальном пиру, а другие – втихомолку, под одеялом; это когда я копыта откину. Ведь в таком случае долг будет считаться погашенным. А мне будет вдвойне приятно, что моя кончина окажется для многих сплошным весельем.
Может, на том свете зачтется.
По и так темному лицу Дрозда неожиданно пробежала тень. Но он омрачился только на короткий миг.
Спустя минуту Дрозд снова балагурил и ерничал, провожая Андрея к такси.
Хороший человек, вспоминая своего спасителя, думал с благодарностью юноша, когда машина везла его по оживленным, несмотря на достаточно позднее время, городским улицам – сегодня была суббота.
И все же непонятное беспокойство, угнездившись где-то в подсознании, мелкими булавочными уколами шпыняло возбужденный мозг.
Лишь когда такси свернуло под арку во двор дома, где жил Андрей, он вдруг понял, что его несколько смутило в облике с виду добродушного Дрозда.
Глаза. Голубовато-серые, белесые, они иногда покрывались тонким прозрачным льдом, сквозь который, как из замерзшего речного омута, время от времени проглядывала холодная расчетливая жестокость.
Волкодав
Если в книге судеб кому-то написано служить вышибалой в баре, то он может нацепить пенсне не только на нос, но и на заднее место, однако профессором все равно не станет. Когда в голове некоего индивидуума извилины построены в армейские шеренги, то хоть винтом завейся, а в зигзаги и петли свободного предпринимательства они не превратятся.
И вообще – на хрен я связался с этим бизнесом!?
– Вам чай или кофе?
Медоточивый голос секретарши вернул меня в реальный мир, заставив вздрогнуть. Немалым усилием воли задавив в зародыше внезапно возникшее раздражение, я ответил:
– Или…
– Простите, не поняла…
Я нехотя оторвал взгляд от столешницы и посмотрел на доморощенную Кассандру.[3] Вообще-то, в миру ее звали Марьей, но своим даром предвидения она ни в коей мере не уступала древнегреческой пророчице.
Увы, я тоже не прислушивался к умным советам Марьи. А жаль. Уж в чем-чем, а в людях она разбиралась, дай Бог каждому. В отличие от меня.
– Лучше принеси мне пистолет, – буркнул я, тяжело вздохнув. – Пуля в лоб – и все дела. И больше никаких забот. Ни тебе шустрых дельцов, которые так и норовят обвести ближнего вокруг пальца, ни налоговых инспекторов, способных за один заход ободрать фирму как липку.
– Тогда вам нужен короткий японский меч, – невозмутимо посоветовала Марья; при этом на ее очень даже симпатичном бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул.
– Это почему? – спросил я не без интереса.
– Чтобы уйти из жизни достойно, сделав харакири. Как японский самурай. И нужно пригласить телевидение.
– А это еще зачем?
– В таком случае ваша смерть не будет напрасной.
– Нет ничего более бесполезного и напрасного, чем человеческая жизнь, – назидательно изрек я с мрачной миной на лице. – Это во-первых. А во-вторых, почему ты считаешь, что я должен умереть перед объективами телекамер? Хочешь сказать, что на миру и смерть красна?
– Отнюдь. Просто я знаю один ваш недостаток, который, кстати, среди нормальных людей считается достоинством.
– Марья Казимировна, ты опять говоришь загадками… черт меня дери! Мне сейчас не до ребусов.
Я сделал вид, что сержусь.
– Никаких загадок, – возразила Марья. – У вас чересчур сильно развито чувство справедливости. И ваша смерть должна быть протестом против произвола чиновников, а не просто сиюминутным порывом бизнесмена-неудачника. А если еще и оформить все надлежащим образом…
– Стоп! Ни слова больше! Не хорони меня раньше времени.
От нашей словесной дуэли я, как ни странно, воспрянул духом; эта плутовка умела, когда требовалось, довести человека до белого каления.
– Может, по жизни я и лох, но не настолько. К слову, а кто в твоей табели о рангах числится ненормальным?
– Вам ответить честно или так, чтобы никому не было обидно?
– Ответь как на исповеди. Начальство нельзя обманывать.
Марья снисходительно улыбнулась.
– Начальство – да, но мужчин – можно. И даже нужно.
– Только не говори мне, что все мужчины шовинисты! Я это уже слышал, и не раз.
– И от меня тоже?
– От тебя – нет. Но я умею читать по глазам. А глаза, как тебе известно, зеркало души.
– И что вам говорят мои глаза?
– Стоп, стоп! Не уводи разговор в сторону. О твоих глазах мы потолкуем как-нибудь в другой раз. Отвечай на вопрос прямо, без всяких там женских штучек – Извольте…
Она приняла строгий пуританский вид, но в ее выразительных голубых глазах, доставшихся в наследство от отца-поляка, прыгали и кривлялись смешливые чертики.
– Я считаю ненормальными тех, кто главной целью своей жизни считает накопительство. Деньги, деньги и еще раз деньги – вот их кредо.
– Похоже, в глубокой юности ты увлекалась марксизмом. Это для меня сюрприз. – Я скептически ухмыльнулся. – Деньги – зло, это так. Но необходимое зло, без которого добро станет пресным. Если не будет богатых и бедных, и все станут равными в правах и возможностях, любое доброе дело превратится в простую вежливость воспитанного человека. Представляешь, скольких филантропов такое положение вещей сделает несчастными?
– Что-то я не наблюдала в бюро по трудоустройству длинных очередей, сплошь
