женщина от горячки, умер солильщик от антонова огня, и ребёнка его уморили. У меня сынишка сгорел… Вот и у неё, у Насти, парнишка без памяти мечется. Может быть, тоже сгорит.
Мать не выдержала и заплакала.
— Вот оно как обернулось, — притворно удивился хозяин. — Ты, Кузьма, пригнал их сюда, чтобы за жабры их взять, а они от тебя отплевались, да ещё мне нотацию читают… Ловко! А с подрядчицей — верно… беспорядок. Она в мой карман лапы запускает. Ну, а лечить я вас не умею — не доктор. Больницы не я строю, а казна.
Гриша, улыбаясь, хитро поддел хозяина.
— Неужто, Прокофий Иваныч, ваш промысел в худой славе останется? По вашим порядкам все равняются.
— Гришка! Дерзишь? Дурной славы о моих промыслах нет.
— Такие толки идут по всем промыслам, Прокофий Иваныч. Вот холеру ждут весной, а больницы нет. Разве вам в честь, ежели слава пойдёт, что холера-то на самом большом промысле Пустобаева людей валит.
— Гришка, не забывайся, прохвост! — рассвирепел хозяин, выкатывая красные белки. — Убирайтесь вон, к чортовой матери!
А Гриша смотрел себе под ноги и тонко улыбался.
— Это не я, а все толкуют, Прокофий Иваныч. Ведь хороший хозяин и скотину лечит. Кому же выгодно самосильного рабочего морить?
Хозяин вывалился из кресла и вскочил на ноги.
— Языки развязали, черти солёные… Вон отсюда, чтоб не смердили! Слава моя не в казарме гуляет, а в моём царстве. Не хотите ли сестёр милосердных? Кому охота околевать — туда и дорога, а кому жизнь своя дорога — и без доктора не околеет.
Когда Гриша и женщины выходили из двери в прихожую, Бляхин заорал:
— Стой! Я с вами по-другому поговорю!
И бросил на стол стакан. Он ударился о графин и разлетелся по столу мелкими осколками. Бляхин, взъерошенный, с дикими глазами, с мокрой бородой, широко прошагал к двери и грубо вцепился в руку матери. Она в ужасе вскрикнула и схватилась за Наташу.
— Ты, молодка, со мной останешься, — распорядился Бляхин, прилипая к ней пьяными глазами. — В залог возьму до тех пор, пока эти хари не приведут сюда Анфису.
Он так больно впился в руку матери, что она закричала, стараясь отодрать его пальцы и в отчаянии безумными глазами умоляя товарищей.
Хозяин трясся всем телом от хохота.
— Кузьма!.. Бешеный!.. Что отчубучил!
Гриша мгновенно и как-то незаметно сдавил руку Бляхина и с угрозой сказал вполголоса:
— Вот это, господин купец, никак не годится.
Бляхин крякнул от боли и взглянул на свои пальцы: они окоченели, как мёртвые.
Наташа и Прасковея подхватили мать и вывели её в прихожую.
Прасковея вскинула голову и через плечо с негодованием бросила:
— Волки от голода бесятся, а богатые от наших обид и слёз дуреют.
Наташа с ненавистью подхватила:
— Не на меня напали…
Гриша, уходя, с учтивой улыбочкой, взволнованно проговорил:
— Именитые люди, а позволяют себе такие дикости…
— Мерзавец! — прорычал Бляхин, встряхивая руку. — Он мне, Прокофий, жилы порвал: кисть омертвела.
Хозяин трясся от хохота.
Приказчик уже знал, что произошло у хозяина, и держался на другом конце плота. Но когда подрядчица с хищной усмешкой нацеливалась на мать, он быстро шёл ей навстречу и хладнокровно предупреждал её:
— Рыба не клюёт…
— Зато я тебя заклюю, снулый чорт.
— Пока ещё клюква твоя не поспела, госпожа подрядчица. А поспеет — сорвём.
В этот день хозяин с Бляхиным катались по поселью на тройке рысаков с бубенчиками. Пьяные, они орали песни, пили прямо из бутылок и бросали их в окна домишек и в кур на улицах, а на базарной площади кидали в толкучку мелкое серебро и медь и помирали с хохоту, когда толпа бросалась собирать монетки и в драке опрокидывала лотки и ларьки. Ночью пробрались они и в Нахаловку, в те узенькие проулочки, где жили Харитон с Анфисой, но на них напала какая-то шайка. Фаэтон опрокинули, порубили колёса, обрезали постромки, а их так поколотили, что они едва очухались.
Рассказывали, что на других промыслах люди забеспокоились. У всех было общее недовольство: замаяли штрафы, харчи были голодные — обычная ржавая вобла, которая годами лежала в сараях, как отбросы, сырой, кислый хлеб, похожий на колоб, червивая крупа… Все были в постоянном долгу в хозяйской лавочке, где ватажники покупали в кредит приварок по безбожным ценам. Редко кто из рабочих получал на руки жалкие гроши. Люди голодали, тощали; валились с ног, и в каждой казарме лежали больные, которые лишались заработка. Заразные — тифозные, дизентерийные — оставались без ухода и заражали других. Каждый день хоронили в поселье по нескольку покойников. Много было сирот-подростков и малышей: они бродили по улицам, нищенствовали, копались в рыбных свалках или на базаре и питались отбросами. А где они ютились — никто этим не интересовался.
И вот в эти дни, когда купцы разъезжали по поселью на тройке и кутили, полиция куда- то спряталась. Она боялась мешать именитым толстосумам, перед которыми пасовали и астраханские власти. Но на промыслах рабочие и работницы начали волноваться, забеспокоилось и население. Кто-то незаметно и ловко разбрасывал «подмётные листки» и в мастерских, и на плотах, и в казармах. Листки читали с оглядкой, по уголкам. Неграмотные отдавали их грамотеям, а те собирали около себя кучки людей и читали им вполголоса. Боязливые уходили подальше от греха, некоторые ворчали, а кое-кто грозился пожаловаться начальству. В соседской мужской казарме избили двух пожилых солильщиков за такие угрозы.
Разгул купцов продолжался несколько дней. Кое-кто из старых рабочих и работниц гордились хозяином и его гостем:
— Размахнулось купечество… знай наших! Эх, и любит русский купец себя показать! Лютый на всякие щедроты. Бывало, так же вот нагрянут на свои промысла, развернутся — море по колено! Рекой вино льётся. Народ велят сгонять, угощенье выставляют. Величают их, а им лестно. В лавках весь красный товар скупят и велят расстилать по улицам. И на тройках по сукнам да по ситцам, как птицы, несутся.
Но над этими стариками смеялись и бондаря, и резалки:
— Эка, хвалитесь чем! Ведь они не по сукнам скачут, а по нашим спинам. Вино-то у них кровкой пахнет.
И злобно ругались:
— Взять бы их, кровососов, да на вешелах, как воблу, перевешать. Мы спины на них гнём, дохнем с голоду да с надсады, а они с жиру бесятся.
Когда купцы лихо проносились на тройке по улицам, жители прятались в дома. Стёкол не вставляли — боялись, что гуляки опять их выбьют. Дыры в окнах затыкали подушками и мешками. Как только купцы с рёвом и звоном бубенчиков врывались на базарную площадь, лавки торопливо закрывались, а лотошники разбегались в разные стороны. Только в трактире попрежнему играла «машина» и разноголосо кричали и пели пьяные голоса. Трактирщику
