руки мои без привычки ослабели: весло казалось огромным и очень тяжёлым. Я с отчаянием чувствовал, что теряю последние силы и слёзы судорогой перехватывают горло. Волны хлестали в нос и борт сильнее, и каждый их удар подбрасывал лодку высоко вверх и отшибал назад. Гаврюшка тоже изнемогал и задыхался. Его лицо искажалось плаксивой злобой. Но он всё ещё храбрился и надсадно покрикивал:
— Гони вовсю! Не робей! Докажем им, что без боя не сдаёмся…
Вдруг он перестал грести, и от моих взмахов веслом лодка повернулась боком к волнам. Её так сильно качнуло, что я упал на Гаврюшку, а весло вырвалось у меня из рук и выскочило из уключины. Гаврюшка оттолкнул меня и упавшим голосом сообщил:
— Это папаша на лодке-то. А всё из-за тебя, верблюд: и в казарме пыхтел, и со старухой лясы точил.
— Да она не ко мне, а к тебе привязалась, — отразил я его упрёки. — Я тебя с собой не тащил, сам навязался.
— Я думал, что с тобой приключение сделаем. А ты срезался: не гребец ты, а снулый рыбец.
— Да ты первый весло бросил, — озлился я. — Ты и срезался. А сейчас совсем струсил, когда отца увидал.
— Это я струсил? — взъярился он, вскакивая с сиденья. — Вот сейчас увидишь, как я струсил.
Волна опять вздыбила и качнула лодку, но он удержался. Скулы и подбородок его обострились, губы посинели, но глаза были горячие.
Моё весло прыгало на волнах позади лодки, но Гаврюшка как будто не видел его. Его весло, как подбитое крылышко, качалось вдоль борта.
Лодка плотового нагнала нас очень быстро. Плотовой на ходу подхватил моё весло и, когда рабочий, молодой парень, с весёлым смехом в глазах, схватился за наш борт, бросил весло к моим ногам. Парень уже улыбался во весь губастый рот и лукаво подмигивал нам. А плотовой, пристально всматриваясь и в Гаврюшку, и в меня, с угрюмым равнодушием приказал:
— Ну-ка, покажите руки!
Мы послушно подняли ладони, но плотовой, не глядя на них, так же равнодушно сказал:
— Скачите сюда. На вёсла не годитесь. И кожа тонка, и кишки порвали. Сначала прыгай ты, Гаврило, а потом поможешь переползти этому людёнку.
Гаврюшка упрямо сдвинул брови и неторопливо перелез в лодку отца. И я впервые заметил, что лицо его очень похоже на лицо плотового: оно стало таким же угрюмым и замкнутым, как у отца. В глазах плотового вспыхнул насмешливый огонёк, и лицо его, суровое и жёсткое, заросшее чёрными волосами, помолодело и прояснилось. Он вскинул голову и усмехнулся, и в этой усмешке я уловил что-то похожее на благодушное удивление. Я перемахнул в его лодку, опираясь на руки, как обычно я перекидывался в деревне через низкое прясло.
Каким-то внутренним чутьём я почувствовал, что плотовой относится к нашему приключению снисходительно, что наш смелый поход на лодке его забавляет.
Рабочий накинул чалку на нос нашей лодки и сел за вёсла. А плотовой посадил нас перед собою на доску и переводил свои зелёные насмешливые глаза с одного на другого.
— Ну, так кто ж из вас заводило-то?
Гаврюшка угрюмо, но твёрдо ответил:
— Это я, папаша.
— Знаю, что не свалишь на другого и правды не боишься. А зачем улестил этого людёнка?
Мне очень хотелось, чтобы плотовой и на меня взглянул так же одобрительно, как на Гаврюшку, и я с отчаянной готовностью крикнул обиженным голосом:
— Он не улещал меня: я сам с ним сдружился.
Плотовой даже не взглянул на меня и пропустил мимо ушей мои слова. Он пытливо смотрел только на Гаврюшку и задумчиво теребил бороду. Его опухшие глаза и смеялись, и пытливо ощупывали сынишку. За спиной плотового качалась наша лодка, словно сочувствуя нашей неудаче.
— А морячить-то куда вы собрались, воробьи-герои? — совсем уж добродушно спросил он и с живым любопытством наклонился к нам обоим.
Гаврюшка с прежним угрюмым достоинством ответил:
— На разбитый корабль… сокровища искать… Никто ведь не знает, что там находится.
Глаза плотового налились слезой, и он затрясся от хохота.
— Корабль! Сокровища! Ах вы, окаянные!.. Что выдумали! Дурачки вы, меня бы спросили, какие там сокровища. Пустота там и гнилушка — вот и все сокровища. Эх вы, людяты-молодяты! Ну, а если бы бударку-то у вас перевернуло?.. Вот и ручонки отмотали, до крови натёрли… а этот воробей даже весло в воду уронил. Ведь потонули бы.
Гаврюшка с негодованием запротестовал:
— Это ты, папаша, помешал нам. Если бы вы не бросились в погоню и не напали на нас, мы бы обязательно своё дело сделали. Со штормом-то мы сладили, и лодку держали по курсу. Баржа-то была уж рядом.
Плотовой сделал серьёзное лицо и крикнул парню досадливо:
— Слышишь, Степан? Ведь, пожалуй, мы с тобой ошибнулись: напрасно спасать их побежали. Думали, ребятишки-то, мол, барахтаются по малости лет и лодку у них уносит в море, а они, оказывается, вон на какие подвиги пошли?.. А? Степан?
Парень, ухмыляясь, крикнул сочувственно:
— Народ мозговитый, удалой, Матвей Егорыч, ничего не скажешь. С приключениями.
— Чего ж ты меня не вразумил, ротозей?
— Да ведь Матрёна-то сколь страху нагнала! От неё голову потеряешь. А я уж в море увидал, как они корабль свой вели. Красота!
Мы сидели, как пленники, оба маленькие, жалкие, усталые, с пораненными ладонями, которые горели, как ошпаренные кипятком. Гаврюшка сидел хмурый и смотрел на волны, а они играли на солнце своими барашками и бежали к берегу быстрее нас. Раза два он толкнул меня локтем в бок, и я понял, что он не примирится с нашей неудачей, что своё путешествие мы всё-таки совершим не нынче, так завтра, что падать духом нечего, что нужно верить в свои силы.
— Да, гребцы-воробцы… — бормотал задумчиво плотовой. — Сокровища… корабль… А выходит — прах и пыль в брюхе гнилой баржи. Хороши мечтанья в отрочестве и в молодости! И получается: жива душа во младой юности, а в годах и старости — одна гнилушка, хлам. Но душа-то, выходит, — бессмертна: горит, тлеет, как головешка, и сердце обжигает. — Он закрутил головой и засмеялся. — И людишки этакие беспокойные появились, неуловимые… хоть и догадываюсь об них…
Он опять засмеялся про себя и, напряжённо думая о чём-то, остановил свои глаза на моём лице, но, кажется, не видел меня. Вдруг он сурово спросил:
— А почему ты с плота сбежал и рыбу не считаешь? Я же приказал выдать тебе багор.
Я протестующее и обиженно надулся.
— Меня приказчик за волосы да за ухо схватил, а я его пиннул промеж ног. Он хотел меня багром ударить, а Прасковея заступилась.
