серебром и позолотой и нежный, певучий перезвон рычагов, молоточков и стаканчиков. Эта строгая молодая музыка металла мягко и властно ставила душу на место. Будто и в сердце стучали и пели эти нежные перезвоны. Подолгу смотрел он из-за латунной ограды на гигантские маховики, легкие в полете, на рыжие широкие шкивы, которые крылато струились и трепетали за маховиками, как живые, и терял свою обособленность. Здесь, около маховиков, неуловимых в движении, было тревожно от их безмолвия, только влажные, горячие волны полыхали в лицо, в руки и грудь и потрясали Глеба глубинным дыханием. Очарованный, он растворялся в этом чугунно-пернатом полете, в горячих воздушных волнах и стоял без дум, без опоры, без расстояний.
Обычно пробуждал его к жизни Брынза. Он брал его под руку и молча отводил к стеклянной стене, где бездонно голубел между дымами далеких хребтов морской и воздушный простор.
Уже не тот был Брынза, который встретил его весною. Была та же засаленная кепка лепешкой над носом, те же грязные острые скулы, подбородок и бурые усы. Но глаза были уже холодные, немигающие, с серебром и позолотой, как дизели. Уже не кричал он и не надрывался больше, а чутко прислушивался к звону и шепоту машин.
А разговор у них часто начинался так:
— Ну, командарм?
— Ну, милый друг?
— Ну, а дальше?
— Будем крыть дальше, Брынза!..
— А шеи не сломаем?
— Да ты что? Ошалел, что ли? В партию тебе надо, родной, чтоб ты видел дальше своих дизелей.
— Ну, ты, командарм, проваливай дальше. Что такое — партия, если для меня существуют только машины? Есть партия, есть и машины. Я не знаю, что такое партия, но я знаю, как живут машины. Раз есть машины, они должны неизбежно работать. Я не люблю болтунов.
Он обрывал слова и уверенным шагом, немного сутулый, не оглядываясь, нырял в сумеречные переулки между дизелями и больше оттуда не возвращался.
Однажды, при осмотре ремонтных работ внутри корпусов, седых от цементной пыли, под грохот, суету и крики рабочих, Глеб встретился с Клейстом. Ожидающий его взгляд уже не раз удивлял Глеба. Эти глаза утомленно горели волнением и тревожным вопросом, Клейст мягко взял его под руку, и они молча вышли на виадук. Плечом к плечу прошли на площадку, к ажурной вышке, где они встретились памятным вечером. Вправо внизу чавкали дизеля, и низкими струнами пели скрытые в недрах динамо-машины. На крышах корпусов ползали кукольно маленькие скрюченные фигуры рабочих. Галками кричали железные листы, и молотки били дрябло, как барабаны. Окна зданий не чернели уже провалами вырванных рам и дырами разбитых стекол: они жирно переливались лазурью, тусклыми огненными осколками и зеркальными оттенями.
Воздух был по-весеннему прозрачный и звонкий и по-летнему горел солнцем и зеленью, а над заливом, в ослепительных искрах, белыми вихрями реяли чайки. И всюду — и в воздухе, и под ногами, в каменных породах — дрожал далеким прибоем невнятный подземный гул. Очень близко, неизвестно где, пронзительно сверлил железом ржавый блок.
— Ну как, Герман Германович? — Выходит так, что если дурак сказал: я — сила, он уже — не дурак. Мы, коммунисты, мечтаем очень неплохо, товарищ технорук. В день годовщины Октября мы с вами сразу двинем всю эту махину. Надо поздравить вас как директора завода. Сегодня ночью утвердили вашу кандидатуру. Телеграфировали в центр.
Клейст улыбнулся сквозь судорогу в лице и, не теряя важности, крепко пожал руку Глеба.
— Я прошу вас, Глеб Иванович, забыть мое тяжкое преступление перед вами и другими рабочими. Сознание, что я виновен в смерти и муках людей, не дает мне покоя… Мне кажется, что я не выдержу этого ужаса.
Клейст с надеждой смотрел в лицо Глеба и не мог удержать дрожи в руках.
Лицо Глеба осунулось и стало упрямым и страшным. Это продолжалось только одно мгновение.
— Герман Германович, что было — то было. Тогда люди держали друг друга за горло. Но вы вспомните другое: если бы вы не спасли моей жены, от нее не было бы сейчас и костей. А теперь вы — наш работник, великая голова и золотые руки. Без вас мы ни черта бы не сделали… Глядите, какую работу провели мы под вашим руководством…
— Голубчик, Глеб Иванович, я отдам все мои знания, весь мой опыт, всю мою жизнь нашей стране. Для меня нет уже иной жизни, и нет для меня ничего, помимо борьбы за наше будущее.
Впервые увидел Глеб, как глаза Клейста залились слезами.
Глеб пожал ему руку и засмеялся.
— Что ж, Герман Германович, будем друзьями…
— Да, будем друзьями, Глеб Иванович…
И он ушел твердою походкой, опираясь на палку.
2. Пепелище
Вскоре же после чистки Даша перекочевала в Дом Советов. Поселилась она у Меховой, потому что получила от нее такую записку:
«Я чувствую, что очень больна, Даша, хотя хожу, ем, разговариваю — и вообще по внешности со мною ничего не произошло.
Но я ничего не вижу, не осязаю. Днем я — затравленный зверь, а ночью — сплошные кошмары. Пройдут еще сутки, и я, кажется, не выдержу. Несомненно, я — больна. Только ты одна можешь поддержать и выправить меня. Как друга, прошу тебя: поживи со мною, помоги мне собрать разорванные куски и стать на ноги. Я сижу сейчас у Сергея (полночь) — каждую ночь сижу. Он очень устал, но по-прежнему бодрый, мягкий, ласковый и ухаживает за мной, как за ребенком. Он готов не спать ради меня целую ночь, А когда я ухожу, он провожает меня не через коридор, а через дверь в мою комнату. Я боюсь, что он надорвется и свалится. В душе у меня зреет какая-то перемена. Какая — не знаю, а знаю одно, что, стоит тебе побыть со мною несколько дней, и все опять будет хорошо, все будет опять на своем месте».
И Даша в тот же вечер с узлом под мышкой ушла в город той же бегущей походкой, как она обычно ходила по делам женотдела. Домой она пришла только за постелькой.
— Ну, Глебушка, хозяйствуй пока один…
Глеб изумленно встал с табуретки.
— Опять двадцать пять… Опять — новое дело… Ты хоть толком скажи, в какие страны направляешь лыжи?.. Командировка, что ли?
— Будешь в городе, забегай к Поле. Просит меня пожить с ней. Чувствует себя очень нехорошо.
— А сколько времени ты будешь ее врачевать?
— Не знаю. Надо сделать все, чтобы восстановить её в партии.
— Да, это — верно. С этой чисткой здорово поголовотяпили…
— Ну, пошла! Ты меня, Глебушка, все-таки скоро не жди: не знаю, как обернется.
