замызганная шинель расстегнута, небритое лицо обрюзгло, по краям рта чуть провисала морщинистая кожа, будто кости под ней вынули. Он сел за стол. Солдат услужливо положил перед ним паспорт Гурилева, бесполезный уже автомат его и запасной диск. Офицер вскинул глаза, и Гурилев увидел воспаленные, в красных жгутиках глазные яблоки, припухшие веки. Правый глаз его все время слезился, офицер мягко утирал его марлевым тампоном и морщился этой стороной лица.
Было тихо. Офицер повертел в руках паспорт, полистал и, как бы примеривая фотографию к облику Гурилева, еще раз взглянул. Из паспорта выпала похоронка на Олега. Гурилев сжался, боясь, что холодные белые пальцы чужого человека прикоснутся, как к открытой ране, к этому листку.
— Переведи ему, что мне некогда, — повернулся офицер к Лизе. — Скажи, чтоб не морочил голову, отвечал на все вопросы коротко и ясно. Ты поняла? Я спешу.
Лиза переступила с ноги на ногу. Гурилев видел, что она с трудом, в уме, переводила слова офицера. Худенькое лицо ее было бледно. Она уже успела переобуться, снять валенки и надеть знакомые ему детские ботинки. В коротком тоненьком пальто она выглядела совсем подростком. Покрасневшие, в цыпках руки держала защитно на животе.
— Вы сами попросились в переводчицы, Лиза? — спросил Гурилев.
— Нет, — замотала она головой. — Кто-то им сказал, что я работала в лазарете и знаю немножко по-ихнему.
— Что он сказал? — спросил офицер Лизу, прикладывая к глазу тампон.
— Я сказал, что она вам не нужна, — ответил ему Гурилев по-немецки.
— Вы знаете немецкий? — Офицер отнял руку от лица.
— Да.
— Откуда?
— До революции я учился в гимназии. Там хорошо преподавали этот язык.
— И вы не забыли?
— Как видите.
— Кто вы по профессии?
— Бухгалтер.
— Вы партизан?
— Это она вам сказала? — кивнул Гурилев на Лизу.
— Нет. Это сказали мои люди. Вы облили амбар, где ночевали солдаты, соляркой, подожгли его, а потом отстреливались… У вас отобрали этот автомат… Сколько же вы убили моих людей?
— Не считал. Это уже ваша забота.
— Вы хорошо стреляете? — со значением спросил офицер.
— Думаю, что хорошо.
— Почему же вы прекратили сопротивление?
— Кончились патроны.
— У вас был запасной диск.
— Я не успел вставить.
— Для опытного стрелка это странно. Смотрите. — Он взял автомат и, мгновенно высвободив пустой диск, вогнал новый. — Восемь секунд. А я не стрелок. И оружие это мне мало знакомо. Вы сказали неправду. — Он тщательно вытер пальцы тампоном, отложил, достал из пергамента свежий и, морщась всей щекой, приложил к слезившемуся, будто плававшему в чем-то красном глазу. — Не умеете вы пользоваться оружием. Ни одна ваша пуля не достигла цели.
— Считайте, что кому-то повезло.
— Эта девушка сказала, что вы не местный. Вы в командировке.
— Она сказала правду. — Гурилев вспомнил о Лизе. Она стояла, все так же прижимая худенькие руки к животу, еще по-девичьи плоскому. По ее тревожному, измученно- напряженному лицу Гурилев догадался, что из его быстрого разговора с офицером Лиза улавливала, быть может, отдельные слова, не успевая понять и перевести себе смысл всего. И чтобы успокоить ее, сказал:
— Вы не нужны здесь, Лиза… Уходите… Куда-нибудь далеко. Маме скажите, я сделал, что мог… Пусть так и передаст Анциферову…
— Прекратите! — оборвал офицер. — Если правда, что вы бухгалтер, а не партизан, зачем вы с автоматом, зачем подожгли амбар? Вы же интеллигентный человек… Зачем вам это?
— Этих «зачем» я могу задать вам больше.
— Возможно. Но сейчас спрашиваю я. Так уж получилось. — Он посмотрел на часы.
«Спешит, — понял Гурилев. — Нельзя им долго тут… Надо потянуть время… Может, Анциферов…» И, вспомнив Анциферова, он услышал в себе его голос: «Ситуации создаю я… Я их хозяин…» И Гурилеву вдруг открылось то, что пряталось за бодрой и независимой поверхностью этих фраз. Их суть и смысл он сперва и все время потом воспринимал, как они и звучали. А произносились они горделиво уверенно… «Но ведь это шелуха, — подумал он. — Там, в глубине, — иное: Анциферов не „создавал“, а выбирал обстоятельства, и только те, где точно мог определить, на что способен в них, а на что его не хватит… Пусть инстинктивно, но избегал таких, где ему предстояло делать выбор…» А с ним, с Гурилевым, все иначе, понял он внезапно: ситуации всю жизнь выбирали и вбирали его. А в них ему оставалось самое трудное — делать свой выбор, делать, либо соизмеряя свой последующий шаг с совестью, либо шагнуть, отмахнувшись от нее… Ах, как хотелось ему сейчас сказать об этом Анциферову, спросить… Забавно, что бы ответил он на сей раз?.. Перед Гурилевым как бы отодвинулась заслонка, загораживавшая всю прошлую жизнь. И из глубины этого тоннеля, по которому он шел десятилетия, вспыхнул свет — сильный, чистый, выделивший все, что раньше представлялось обыденным, случайным, заурядным в его жизни, к чему он по застенчивости боялся привлечь внимание других людей, считая, что ни он, ни эти подробности его существования не стоят того. Потому никогда не задумывался, что живет по внутреннему закону: не ожидание награды должно побуждать к добру. И, вспомнив свое «чему быть — того не миновать», подумал, что со стороны всем виделось только это — простая формула, оболочка. Хотя внутри нее он всегда вел борьбу своими средствами, считая, что у жизни есть законы, и привнесенные извне, и другие — идущие из собственной души. И если вынужден служить первым, служи так, чтобы их оберегали законы те, другие — из своего нравственного запаса. И наоборот…
— Вы будете говорить правду? — услышал он голос офицера. — Мне некогда с вами возиться.
— Я знаю, вы спешите… Правда моя вам все равно не нужна, как мне ваша. Мы поняли друг друга, — устало сказал Гурилев. — Все, что в таких случаях полагается, я сказал.
— Вы не годитесь в герои. Зачем вы это делаете?
— Да ведь и вы тоже. — Он уже не боялся.
Офицер встал. Солдат подтянулся. У Лизы испуганно дернулись брови.
— Выведи его, Зиги! — приказал офицер.
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — Солдат поджал губы. — Что с ним делать?
— Что хочешь. — Офицер махнул рукой с зажатым в пальцах тампоном.
— А девчонку?
— Пусть уходит…
После светлой комнаты ночь показалась Гурилеву черной стеной без единого рельефа. Когда сходили с крыльца, он споткнулся, едва не упал. Конвоир за спиной легонько ткнул его
