песни, что в городе не услышишь. И масленичные гулянья, и христославцы. У меня с тех пор прямо культ предков остался… Иконы льняным маслом натирали, а ризы серебряные мелом. Во всех домах в Бузиме старые лубки видели – самые лучшие».
Все, что с детства окружало художника в Сибири, в Красноярске, говорило о страстной тяге наших предков к красоте – наличники окон, утварь, иконы, вышивки, яркие туесы, расписные розвальни, каретный сарай, сложенный из могучих, замшелых бревен. В кованых сундуках хранились старинные сарафан, шушуны, старые мундиры казачьего полка, в котором из поколения в поколение служили предки художника. Его отец, Иван Васильевич Суриков, любил петь старинные казачьи песни, аккомпанируя себе на гитаре. Дом Суриковых соблюдал старинные русские обычаи. Масленица с бубенцами под расписной дугой, святки с веселыми ряжеными прочно жили в быту Красноярска. Хорошо, что есть музей Сурикова в Красноярске, но как развеяна ветрами истории красота русского быта…
Хорошо, что есть музей. Но думается, что было бы не менее важно, чем развеска этюдов и репродукций с картин Сурикова воссоздать атмосферу старого дома Суриковых, быт, в котором вырос и сформировался великий национальный художник России.
– Сама жизнь Красноярска того времени, – продолжала Анастасия Михайловна, – была необычайно самобытной. Остроги со зловещими частоколами, клейменые лица, эшафоты с палачом в красной рубахе, свист кнута и бой барабана, заглушавшего вопли наказуемого, – все это было обычными впечатлениями жителей старого Красноярска. Суриков мальчиком видел смертную казнь. Гуляя по улицам родного города ребенком, Суриков встретился со ссыльным Буташевичем-Петрашевским.
Анастасия Михайловна помолчала, потом встрепенулась:
– Помните, как Василий Иванович любовно говорил о народном искусстве: «Когда я телегу видел, я каждому колесу готов был в ноги поклониться. В дровнях какая красота… А в изгибах полозьев, как они колышутся и блестят, как кованые. Я, бывало, мальчонком еще переверну санки – как это полозья блестят, какие извивы у них! Ведь русские дровни воспеть нужно!…» – Анастасия Михайловна наизусть цитировала многое из того, что писал о своем детстве ее великий родственник, о котором она знала буквально все. Усталое лицо ее вдруг помолодело: – Путь Сурикова-художника начался странно и романтично. Забывшись, юноша Суриков, работавший переписчиком бумаг в губернской канцелярии, нарисовал с большим искусством на листке бумаги муху. Лист с случайно попал в папку столоначальника, идущего на доклад к губернатору. Сделав доклад, столоначальник ушел. Папка осталась на столе. В задумчивости взглянув на раскрытую папку, губернатор рукой смахнул сидевшую на бумаге муху, а та не улетает. Изумленный губернатор нагнулся и увидел, что муха не живая, а нарисованная!
Губернатор предложил Василию Сурикову учить его дочку рисованию и послал его работы в Академию художеств Петербург. Оттуда последовал ответ, что Суриков по своим данным заслуживает быть помещенным в Академию художеств. Золотопромышленник П. И. Кузнецов, влюбленный в искусство, дал денег не только на поездку в Петербург, но и выплачивал Сурикову стипендию все годы, пока художник не закончил академию. Сколько часов я провел в Третьяковской галерее и Русском музее, погружаясь и очищаясь душой в стихии его великих образов. Будучи в Петербурге, Василий Иванович не забыл своего красноярского благодетеля: написал ему небольшой, но удивительный по настроению ночной пейзаж Петербурга, где так знакомо блестит под луной купол Исаакиевского собора, а знаменитый Медный всадник окружен оградой, снесенной большевиками, которую до сих пор не может «восстановить» мэрия Санкт-Петербурга.
…Бродя по городу с альбомом в руках, я жадно всматривался в лица людей, восхищаясь приземистыми домами старого Красноярска. И вот однажды мне посчастливилось. Когда я делал набросок с белоголового мальчика с курносым бронзовым лицом, подошла его мать. Она давно звала его, но мой исправный натурщик не шевелился и не отвечал на зов матери. Она появилась встревоженная и рассерженная. «Ты что, оглох, что ли?» – услышал я, обернулся и… остолбенел. Редко можно встретить такой тип русской красоты. Ну поистине «есть женщины в русских селеньях»! Ее волевое лицо с капельками пота, с выбившейся русой прядью из-под белого с выгоревшим нехитрым узором платка на фоне темно-синего Енисея представилось мне ожившим фрагментом моей будущей картины. С огромным трудом я буквально умолил ее постоять полчасика с ребенком на руках. А потом никак не мог найти подходящего молодого парня, с которого можно было бы написать солдата. Анастасия Михайловна, муж которой был военным, посоветовала мне поехать на край города, где был военный гарнизон и молодые солдаты проходили обучение. Командир части выслушал меня с вниманием.
– Понимаю вас, – взгляд его был серьезен, – вам нужен собирательный тип русского солдата. Дело ответственное. Советом я вам помочь не могу, – он улыбнулся, – но я сделаю по-другому – выстрою роту солдат в одну шеренгу, и вы, как командующий парадом, сделаете смотр. Того, кто вам понравится, предоставляю вам в полное распоряжение. Сколько вам нужно времени для зарисовки?
– Час-два, – ответил я.
– Ну вот, на час.
Я ликовал,. На откосе Енисея в палящий зной рота солдат, выстроенная в одну длинную цепь, насмешливо смотрела на штатского советника – студента с альбомом в руках, который обходил строй. Ротный с суровым лицом давал убийственные юмористические характеристики своим подчиненным. Ребята с трудом подавляли смех. Я был готов провалиться сквозь землю от смущения, как вдруг мое внимание привлек крепкий загорелый парень в лихо заломленной пилотке и выгоревшей гимнастерке, испачканный мазутом, с пшенично-белыми бровями и коротко остриженными волосами. Синие глаза его озорно смотрели на меня. Вблизи я увидел, что он небрит, и темная от загара кожа напоминала в миниатюре только что сжатое ржаное поле. Это был «он». Какое счастливое мгновение я пережил тогда!
– Иванов, – сказал ротный, – отдаю тебя в распоряжение товарищу художнику на два часа. Теперь он твое начальство. Если голая натура от тебя потребуется, – в любой позе без штанов стоять будешь, – закончил он под прорвавшийся наконец гомерический хохот роты. Обращаясь ко мне, командир доверительно добавил: – Парень он хороший, волжский тракторист, не подведет.
У него была та же выгоревшая гимнастерка с кругами пота, как и у «того», в 1941 году, которого я никогда не забуду…
– Возьми ведро в руки, как будто выпить его готов.
– Это можно, – улыбнулся он как Васька Буслаев, – хотя вода не водка – много не
