эстетические явления, их связи, неподвластные моему вниманию, а скорее знанию. И связано это не только с тем, что я учился в Киеве, а он в Петербурге, то бишь Ленинграде. Киев тоже не деревня. Нет, его взгляд уходит в какие-то глубины, которые я еще не постиг, а приближаюсь к ним, скорее ощущаю, чем знаю. Я хожу в «Ленинку», изредка вылавливаю что-то в спецхране, беседую с людьми, кто-то из потомственных москвичей дает мне книги из второго ряда на полке. Умный и тоже постигающий глубины Отечественной истории, секретарь ЦК Сергей Павлов дает Никонову книжные спецвыпуски ТАСС, а тот – мне. Илья в большинстве случаев их читал, знает проблему. Я, как журналист и комсомольский издатель (более или менее проверен – не убегу) езжу нередко за границу: Австрия, Югославия, Швеция, Япония. Уже немало, чтобы взглянуть на мир по-другому. Я осторожно делаю выводы, приобретаю там книги русской мысли, а Илья почти все их уже имеет. Нет, я отнюдь не захлебываюсь от комфортных гостиниц, кондиционеров, «шведского» стола. Все это хорошо. Но ведь есть и была какая-то высшая человеческая суть жизни в России. Вот тут-то на этом поле, шли бесконечные разговоры и кипели наши с ним споры, когда ездили мы выступать в Киев, Днепропетровск, Николаев, Красноярск, другие места, когда посещал в 60-х годах его скромную квартирку, где я цепенел перед золото-красным разливом невиданных доселе икон, спасенных Ильей и Ниной Глазуновыми на Севере.
Время было непростое (кто бы мне назвал простое время на Руси?) никакие отклонения от линии социалистического реализма не прощались, разве что шестерке прозападного диссидентства, как тайно разыгрываемой высокими мировыми силами карте, которая должна была превратиться в будущем в козырную. Ну, а уж не дай Бог, некое проявление русского национального духа. Тут уж и журнал перезрелого социализма «Октябрь» и припудренный либерализмом и демократией «Новый мир» с остервенением кидались на отщепенцев, пару пинков всегда обеспечивала «Правда», «Комсомолка» и «Известия» и все разражалось с фатально-неизбежным выводом на встрече в ЦК, когда в ежемесячном докладе один из секретарей или зав.отделом делал вывод об идеологической вредности выступления.
«Зачистку» (говоря языком сегодняшней чеченской операции) завершало КГБ. Маршрут был известен, прозападный диссидент под крики, плач и проклятия слегка заглушаемого «Голоса Америки» и «Радио Свободы» препровождался после небольшой, придающий ему вес ссылки на Запад, где получал щедрые субсидии, места на кафедре и издания, а «русский отщепенец» изгонялся с работы, лишался всякого заработка, оседал в тюрьмах, дальних поселениях, становился общественным изгоем.
Будем откровенны, общество не понимало и не принимало вторых (да и ныне в целом не осознало себя русским). А для власти главной общественной опасностью прочертился, собственно, и был всегда, «русский вопрос». Появились записки КГБ, постановления ЦК, статьи высокопоставленны лиц, которые громили «русский шовинизм», русский национализм, «патриархальщину» с классовых, марксистских, интернациональных позиций (почти все они, оставшиеся у различных рулей управления, громят ныне оный с позиций общечеловеческих ценностей, включенности в мировую цивилизацию, приспособленности к мировому сообществу). Поражаюсь, сколь великую титаническую работу по просвещению, образованию, ознакомлению с Великой историей и Культурой России провел тогда Илья Глазунов. Удивляюсь, как он остался на поверхности общественной жизни. Он приобщал к высоким национальным ценностям общественных и государственных деятелей, писателей и ученых, дипломатов и военных, студентов и профессоров. А его подлинный, великий подвиг по созданию Всероссийской Академии Художеств, очага, где готовится новое реалистическое поколение молодых русских художников – мы не переоценим.
Наверное, не всегда он был сдержан, не всегда точен, не всегда мог привести всю полноту аргументов, ибо многие из них можно было трактовать тогдашней идеологией и правом, как анти(советские, государственные). Его умственный напор не все могли выдержать, приводимые им факты ошеломляли, иногда вызывали отпор, но поражали одних новизной, других исторической обоснованностью, третьих логикой доказательства или неизвестности.
Илья Сергеевич – один из самых образованных людей нашего времени. Он боролся с исторической неправдой, с идеологией фальсификации, с раздутой неприкасаемостью лживых исторических и культурных авторитетов.
Его клеймили, высмеивали, придумывали ярлыки, обзывали имитатором и даже агентом. Сколько раз пускали гаденькие слухи. Вот и иконы-то вытаскивает из храмов, продает, деньги копит. Потом выясняется, что он в 60-е годы собирал их на свалках, чердаках, заброшенных амбарах, по сути спасал, реставрировал и нынче передает их в Академию, в храмы.
Люди перестали верить об этом, тогда объявили его казенным, дворцовым художником: пишет высокопоставленных особ. Это Илья-то Сергеевич казенный? Да любая власть хотела бы иметь такого художника при ноге. Но он-то художник России. Если он писал правителя, то писал и воина, если было «высокое», лицо, то был и самый простой, человеческий облик русского человека. Ибо художник свидетель у истории и в радуге его свидетельств могут быть все цвета и лица.
Его поездки за границу стали притчей во языцех: «Ездит, пишет титулованных и коронованных особ (королей, принцев, премьеров), и там останется». А он создавал облик шведского короля и контур вьетнамского крестьянина, великого олимпийца Самаранча и никарагуанского повстанца, Индиру Ганди и кубинского рыбака. Ныне те, кто говорил, что Илья останется за рубежом, живет вне России, а Глазунов тут. Он служит ей. Служит неусыпно, неукоснительно, ежечасно. Его творчество особый предмет для разговора. Но никто из нас, современников, не забудет шумную и первую выставку на Фестивале молодежи в 1967 году, ни его иллюстрации к Ф. Достоевскому, ни граничащие со скандалом выставки в Московском манеже.
Все мы знали, что организовать выставку русской по духу, по отражению живописи почти невозможно. Но И. С. Глазунов ставит перед собой недостижимые цели. Ставит и добивается их исполнения.
Помню 1966 год. Кто мог подумать о выставке в Манеже известного, но отрицательного по реакции художника. Правда она планировалась не во всем Манеже, а в его части, с тыльной стороны. Илья Сергеевич пригласил. Когда я пришел, в Манеж уже было не пробиться. Стояла конная милиция, десятка два иностранных корреспондентов и сотни три разъяренных зрителей. «Выставка закрыта. Расходитесь!». Пользуюсь своим журналистским удостоверением, проникаю в Манеж. «В чем дело, Илья?» – «Не разрешают! Не соответствует принципам. „И не позволим! Не позволим осквернять социалистическое искусство!“ – перебивает его какая-то руководящая дама, соответствующего типа. Ну, на каждую даму есть другая дама. Тихо подхожу к телефону, дозваниваюсь до первого секретаря ЦК комсомола Павлова, говорю, что собрались сотни людей, иностранцы (это, знаю, действует магически). Павлов говорит: „Стой у телефона. Звоню Фурцевой!“ Через три минуты: „Все, выехал ее зам Кузнецов. Выставку откроют“. Еще через пять минут (Ну и темп!) появляется запыхавшийся
