непрерывных изменений весь остров воспринимается как единый тектонический выброс скалы вверх, расступаясь единожды для обширного оазиса Центрального парка.
Уже города с миллионным населением столь широко раскинулись на территории, что связи между их удаленными частями существенно ослабевают, и под собственно городом большинство жителей начинает понимать только исторический центр. Когда численность населения приближается к пятимиллионной отметке, отчужденность частей города нарастает еще. Парижанин отождествляет себя с Парижем только по отношению к стране и миру, но внутри города – с одним из десятков его районов. Что москвич, что парижанин, что лондонец могут за всю свою жизнь побывать лишь пару раз на Красной площади, на площади Согласия, или на Трафальгарской площади. Как выяснили исследователи, среди жителей нью-йоркского Бруклина обнаруживается немало таких, кто ни разу не был в центре Манхэттена. Когда Кевин Линч собрал целую библиотеку схематических карт, составленных жителями крупнейших городов США, когда исследователь просил их запечатлеть свои представления о Лос- Анджелесе, или Сан-Франциско, или Далласе, выяснилось, что они в большинстве более или менее ориентируются относительно только примерно десяти процентов городской территории, да и то пунктирным образом – с пропусками.
Естественно, что метрополитен лишь усиливает расчлененность образа – связывая части города в сугубо функциональном смысле, он дополнительно разрывает его ткань на обособленные фрагменты, сопряженные с местом проживания, местом работы и местами проведения досуга. Забавная оговорка «На территории московского метрополитена…», используемая в объявлениях администрацией московского метро, весьма характерна – у метро нет территории, но нет и слова для обозначения этой специфической, почти виртуальной среды.
Для тех жителей крупнейших городов, кто избрал местом проживания пригород, собственно город деформируется в сознании настолько, что превращается в своего рода киноленту пути от дома до места работы, и все чаще эта лента обрывается на весьма значительном расстоянии от городского центра. Так в Филадельфии, к примеру, сложилась качественно новая многослойность структуры. На дальней периферии раскинулись более или менее комфортные пригороды. На внешней границе собственно города возник пояс новых офисов и предприятий, перебравшихся туда из-за чрезмерной дороговизны городской земли. Еще ближе к центру – пояс хаоса, образованного заброшенными заводами и складами, частично занятыми оптовой торговлей, отчасти скверным жильем, и только после – частично реконструированное ядро старой Филадельфии, где много туристов, но сами жители бывают не часто.
Слова обманчивы. Мы по традиции говорим город Лос-Анджелес, тогда как в действительности, поддающейся восприятию чувствами, это не более чем рыхло урбанизированная территория, рассеченная многополосными фривэями, и высотные здания условного городского центра виднеются где-то на горизонте, далекие как мираж. Огромная зона, занятая выходцами из стран Латинской Америки, отсечена невидимой стеной отчуждения и неприязни от лежащих к Западу Санта-Моники, Санта-Барбары, Голливуда или, тем более, богатого Малибу, каждый из которых является отдельным городом.
В России всего десяток городов-миллионников и всего два крупнейших города. К тому же у нас только начался процесс имущественной дифференциации между районами и, будем надеяться, он не зайдет так далеко в тупик, как это случилось с западными мегаполисами. Однако и здесь родовое имя крупного города напрямую привязано только к историческому ядру, занимающему от двух до пяти процентов общей территории. То, что на карте выглядит как единое целое, в действительности распадается на фрагменты, слабо соотнесенные один с другим. В последнее время это ощущение дополнительно усилено быстрым развитием торговых центров по границе города и окрестностей. Москва в этом отношении уже словно вывернута на изнанку, и если прежде жители периферии устремлялись в центр за неординарными покупками, то теперь они выезжают с той же целью на Московскую кольцевую автодорогу, где при торговых центрах есть автостоянки. Тот же процесс идет в Петербурге, ускоряясь по мере строительства его Окружной дороги, и в той или иной степени он же развертывается во всех крупных городах страны. Добавим к этому поток приезжих, создающий в центральных ядрах иллюзию их наполненности в течение дня, и потоки ежедневных маятниковых мигрантов, стекающихся в мегаполис со всех направлений, и нам придется признать, что возникли скопления людей и застройки, в которых трудно жить и которыми трудно управлять.
При этом сгусток энергии, каким является всякий мегаполис, богатство выбора занятий, мест учебы и работы, мест досуга и, отчасти, мест проживания, анонимность, то есть бегство от ситуации, в которой все знали всех хотя бы в лицо – все это делает мегаполис местом вне конкуренции для тысяч и тысяч новых мигрантов.
Впрочем, отчасти в связи со спадом рождаемости во всех развитых странах, большинство мегаполисов достигло пределов своего роста, что обещает планировщикам некую передышку и возможность осмыслить происходящее. Предоставляя наиболее активной части жителей возможность выбора между проживанием в черте крупнейшего города и проживанием за его пределами, сегодняшний мегаполис получил шанс хотя бы частичной реконструкции изнутри, и кое-где этим шансом сумели успешно воспользоваться.
Тем резче контраст с новым явлением, каким был ознаменован финал ХХ в. Процесс быстрой урбанизации в развивающихся странах, вызванный экономическим кризисом традиционной деревни, породил своего рода сверхгорода. Никто не знает, ни как осмыслить эти скопления людей, где до трети жителей перебиваются случайными занятиями, но что с ними делать. Один лишь район Йоганнесбурга (ЮАР) Соуэто – это около пяти миллионов человек, в Мехико – до 20 миллионов. Каир, в котором насчитывают до 27 миллионов жителей, Мумбай (Бомбей) или Калькутта – это скопления разнохарактерных районов и целых городов, старых и новых, роскошных, пристойных и трущобных, и называть такое скопление словом город можно исключительно условно.
В более сбалансированных ситуациях мегаполисов Европы и Северной Америки уже довольно давно начало складываться новое явление – агломерации. В России вокруг этого понятия накопилось немало недоразумений. Агломерацию смешивают с созвездием вполне самостоятельных городов, расположенных близко один к другому (это в урбанистике именуется конурбацией). Или с простым включением самостоятельных поселений в тело города-ядра, что было характерно для середины ХХ в. Эти ошибки вполне объяснимы – слово было импортировано достаточно давно, когда объективный анализ зарубежного опыта был под идеологическим запретом, и знание об этом опыте неоткуда было взять. В действительности говорить об агломерации можно только в том случае, когда один или несколько городов-ядер образуют вместе с поселениями и районами сложную систему договорных отношений. Такая система не лишает ни одно из муниципальных образований самостоятельности в решении местных вопросов, но позволяет осуществлять совместные исследования, разработку совместных стратегий развития и осуществление совместных проектов. В ряде случаев кооперация такого рода приводит к тому, что, наряду с муниципальными властями, возникает единый орган представительной власти и некоторые структуры кооперативной администрации – в англо-саксонской традиции такие виды агломерации именуют столичными округами. Самым старым из таких округов является Большой Торонто в Канаде (с 1934 г.), наиболее успешным – Ванкувер, тоже в Канаде.
В последнее время к новым системам объединения городов, без утраты ими самостоятельного статуса, можно причислить некоторые из Еврорегионов. Таков, к примеру, Базельский регион, где совместная деятельность осуществляется людьми и учреждениями трех очень разных культур – германской, швейцарской и итальянской. К подобным системам
