— Пускай лучше дома сидят, чтобы меньше пялили на них глаза, — говорил Илья жене. — И так парни хотели ворота дегтем вымазать.
— А если Василий уйдет в солдаты, кто будет ее защитой?
— Пока жив, дочери в обиду не дам. — Старый солдат пристукнул деревяшкой об пол. — Туго придется — отвезу опять на кордон.
В это время во дворе под навесом, скрытые от людских глаз поленницей дров, сидели, прижавшись друг к другу, Глаша и Василий.
— Боюсь я, Вася, оставаться без тебя, — шепотом сказала она.
— Кто тебя тронет? — начал успокаивать Обласов. — Наши ребята не заденут. Камышинские? Пускай попробуют на свою голову. Скажу Красикову — живо их образумит.
— Лукьяна боюсь.
— Так ты ж не в его доме живешь. В лес одна не ходи и волки не съедят, — пытался пошутить он, но шутки не получилось. На душе обоих было тяжело.
— Ходит старый пес по пятам, — Гликерия припала к плечу Василия. Наступило молчание.
Вечерние сумерки легли на Косотурье. Василий с Гликерией вышли за околицу села. Вот и знакомый лесок, в котором они встречались раньше. Василий опустился на землю. Положив голову на его колени, Глаша запела:
Не выдержав, заплакала.
— Зачем навеки? Вот выйду из солдат, поженимся, — начал успокаивать ее Василий.
Мерцали звезды. Пролетела какая-то птица, гукнул филин, и снова стало тихо.
— Вася, возьми мою ладанку. В ней крестик и горсточка земли. Крест будет хранить тебя от врага, а земли я насыпала, чтобы не забывал Косотурье и меня. — Глаша слабо улыбнулась и надела ладанку на его шею.
Василий молча привлек к себе Глашу. Вернулись они в село на рассвете. Когда взошло солнце, в окно Андриановой избы постучал десятский:
— Василка — к управе. Там рекрутский сбор, — прокричал он и торопливо зашагал к очередным домам.
Одетый в новую холщовую рубаху и шаровары из домотканого сукна, заправленные в сапоги, Василий молча посидел по обычаю со стариками на лавке, затем поднялся на ноги, шагнул к отцу и опустился перед ним на колени.
— Благослови, тятя.
Андриан взял из рук жены старую, потемневшую от времени и копоти, икону и, сделав троекратное знамение над головой сына, произнес:
— Бог тебя благословит, — и передал икону жене.
Василий припал к ногам матери.
— Благослови, мама.
Дрожащими от волнения руками старая женщина сделала в воздухе крестное знамение и, не выдержав, заплакала. Катились беззвучно слезы из глаз Андриана, да и сам Василий чувствовал, что вот-вот разрыдается. Проглотив подступивший к горлу тяжелый ком, он поцеловал родителей и вместе с ними вышел на сельскую площадь, где стояла управа.
Народу там собралось уже много. Слышался плач женщин, пьяные голоса рекрутов и выкрики писаря, проверявшего по списку новобранцев. Тут же невдалеке стояли подводы.
Пробираясь через толпу в поисках Прохора, Василий заметил Глашу. Она стояла поодаль от девушек и, полузакрыв лицо широким цветным платком, ждала Обласова. Глаза их встретились.
— Приходи на росстани[3], — сказал ей вполголоса Василий и, увидев Прохора, направился к нему. Его дружок был уже пьян.
— Вася! — обнимая Обласова, заговорил он заплетающимся языком. — Угонят нас в чужедальнюю сторонку. Может, злые ветры иссушат наши косточки. Спохоронят неизвестно где... — вдруг зарыдал он, припадая к плечу Василия.
— Проша, Проша, да будет тебе, — успокаивая Прохора, тянула его за рубаху одна из девушек.
Недалеко от крыльца сельской управы кучка богатых мужиков поила водкой рекрутов. Василий увидел Лукьяна. С полупустой четвертью в руках и стаканом, Сычев выкрикивал:
— Подходи, рекрута! Пей! Чужого вина не жалей! За царем служба не пропадет!
Василий, не спуская глаз с Лукьяна, оторвался от пьяного Прохора и, расталкивая мужиков, подошел к нему вплотную. Сгреб за бороду и ударил в лицо.
— Получи, а за что, сам знаешь.
Крякнув, Лукьян упал, и водка полилась на землю. Василия окружили мужики.
— Хотя ты и рекрут, но зачем драться?
— Я тебе припомню, варнак, — пытаясь подняться, Сычев уперся руками о землю.
— Варнак, говоришь? На-ко еще получи!
От резкого пинка Лукьян пролетел шага два и уполз в толпу.
С крыльца раздался зычный голос старосты:
— Рекрута, на подводы — с богом!
Длинная вереница телег двинулась по дороге из села. За ними шла толпа провожатых. Василий сидел на облучине между своими стариками и, нахмурившись, слушал отца.
— Ну к чему ты связался с Лукьяном? — выговаривал ему Андриан. — Теперь он житья нам со старухой не даст.
— Пусть только попробует, — мрачно ответил Василий. — Выйду со службы — не так еще поговорю с ним.
— Да пошто ты обозлился на него?
— Тятя, — Василий повернулся к отцу, — знают об этом только я да он.
Андриан сокрушенно вздохнул.
— Однако скоро росстани, поскотные ворота видны, — повертел он головой. — Обо всем, кажись, переговорили? Не забыл ли что из дому?
Василий ощупал вещевой мешок.
— Нет, как будто все на месте.
От ворот шли две дороги. Одна уходила на пашни, вторая вела к небольшой железнодорожной станции. Подводы остановились, и рекруты смешались с толпой провожающих. Над березовыми колками зазвучали горестные причитания матерей и жен, плач девушек. Загрубелые крестьянские руки с неизъяснимой нежностью гладили низко опущенные головы сыновей, а в глазах была такая безысходная тоска, что хотелось крикнуть: Русь моя, кровиночка, да когда же кончится людское горе? Простившись со стариками, Василий пошел разыскивать Глашу. Стояла она в стороне от толпы, прислонившись спиной к одинокой березе.
— Вася! — только и успела сказать Гликерия и, охнув, схватилась за грудь. Обласов приподнял ее голову, поцеловал побелевшие губы. Взглянув на рекрутские подводы, которые
