Что Светка меня пожалеет, приласкает, поцелует? Вот сейчас я вернусь и скажу: — Поцелуй меня, Светик! Я с гомерическим хохотом скатился по лестнице. Старуха с косой скоро меня поцелует. А может, еще не скоро?.
На улице я жадно разглядывал прохожих, блестящие черно-сине-красные машины (еще вчера я мечтал о своей машине!), облака на небе — белые, в середине плотно- ватнистые, а по краям воздушно-кудрявые… Почему я так редко смотрел на небо? Оно такое красивое. Неужели туда и вправду улетают души?
Пока добрался домой, я успокоился. После обеда (чтобы не портить себе и ей аппетит), я всё рассказал маме. Она встала со стула, опять села. Белизна ее лица сравнялась с кухонной стеной. Мне стало ее так жалко.
Почему-то она сразу поверила. Наверное, лицо у меня уже было такое, что нельзя было не поверить. Мама притянула к себе мою голову и гладила по волосам, по лицу, приговаривая:
— Это лечится, лечится, я читала…
— Конечно, мама, я знаю. Только Лёне не говори…
Но я знал, что она моему брату скажет. А тот кинется читать медицинские справочники, которых в доме полно. Восьмой класс, а уже точно определился — врачом, и только. По стопам отца. Вот отцу мама вряд ли доложит, она ему даже не звонит никогда, боится, что трубку возьмет новая жена. За три года сама ни разу позвонила, а он раза два, не больше. Новая жена, новая жизнь, об старую успешно вытерли ноги. Папины материальные обязанности исполняет почта — чеки приходят аккуратно.
Конечно, я лечился. Вернее, меня лечили — некоторое время. Что-то кололи в вену и давали крошечные таблетки. Но чувствовал я себя все хуже и хуже. Я подозревал, что из-за этих таблеток и уколов. И я бросил это пустое дело. Разумеется, скрыв от мамы. Она с такой жалостью смотрела на меня, будто уже у гроба стояла. В институт я больше не пошел. Может быть, там уже знают и будут бросаться в разные стороны, как от прокаженного. Зачем пугать ребят? Для прокаженных хоть специальные колонии есть, а для спидоносцев еще не придумали, — куда их подальше засунуть от порядочных людей.
Я заметил, что мой младший брат. ну, еще не шарахается, но слегка настороженный стал, смотрит на меня с другой стороны стола, или со своего любимого кресла, в котором часами сидит над толстыми медицинскими книжками, а мне кажется, что он далеко-далеко, как и Светка, как и мама.
Света позвонила и спросила, как у меня дела. Сообщила, что у нее всё «отрицательно» и засмеялась. Я тоже обрадовался и сказал: — Я зайду вечером?
— Гошенька, извини, я иду к подруге, уже договорилась.
Я хотел спросить про «завтра», но не спросил. Зачем мучить человека, пусть совсем успокоится, тогда и поговорим. Я тосковал по ней, вспоминал ее светлые, с крапинками на радужке глаза, мягкие, пахнущие зеленым яблоком волосы. Все-таки, целых два года. Может быть, мне купить шампунь, которым она мыла голову.
.. Я явился домой после долгой прогулки (будто бы лечиться ходил) и с порога сказал: — Мама, я такой голодный! Я хочу отбивную величиной с теленка! А потом ведерко чаю!
— У меня всё готово, сынок!
Уже не просто Гоша, а сынок, сынуля. Вот Леня так и остался Леней — счастливчик! Да, уже брату позавидовал. Вот так люди и деградируют.
Я сел за стол.
— Это что-то новенькое! — Я разглядывал прибор — две тарелки, чашка с блюдцем, края белого фарфора густо разрисованы розовыми маргаритками.
— Да, я купила сегодня… Видишь, эта тарелка для супа, эта для второго, и чашечка с блюдечком для чая, или кофе. Что-то много посуды у нас перебилось, и мне так понравился этот комплект. Пусть он будет твоим. Правда, красивый? Сейчас я налью суп.
Слишком много слов она за один раз сказала. Обычно мама много не говорит.
Передо мной исходил паром суп в новой тарелке, он казался мне розовым, а рядом мама уже поставила второе, куриный шницель с румяной картошкой — всё в окружении розовых маргариток. Какая мерзость эти цветочки. Никогда не думал, что цветы могут быть такие противные. Есть расхотелось. Но я ведь сказал, что голодный. Я съел почти всё, хотя каждый кусок норовил застрять по пути в желудок. Я встал и пошел в ванную комнату. Меня вырвало в унитаз — такой сияющий, зелененький, не разрисовать ли и его и объявить персональным. Тщательно вымыл его до прежнего блеска, и почистил зубы. Вернулся и сел за стол. Я всегда пил после обеда чай, и нарушать эту традицию я не мог.
— А вилки и ложки там не было? — спросил я, разглядывая розовый цветочный ободок на чашке. — С розовыми ручками — в комплект?
— Вилки и ложки? — переспросила мама. — Нет, не было.
— Так ты поищи в другом магазине, — посоветовал я, торопливо допивая чай.
Конечно, это было жестоко с моей стороны, но я утешил себя тем, что мама не заметила моей реакции. Или не захотела заметить.
Ну что я бешусь, посуда как посуда, завтра уже и забуду про эти цветочки.
Вот такие подарочки приходится глотать. В цветочек.
Я стал много читать. Журналы, газеты, всё подряд. И вычитал, что от СПИДа уже умерли 21 миллион человек. Значит, и я попаду в этот 21 миллион, невидимая миру и незамеченная миром единичка, такая ничтожная единичка в необозримой цифре. Экая трагедия! Ужасная потеря! На нее отреагируют всего несколько человек. И только двое, мама и брат, будут иногда (если время позволит) приходить — глянуть на надгробие и помыть его от песка и грязи. Светку, естественно, закрутят собственные вихри (любопытно было бы взглянуть на «преемника»), брату со временем станет недосуг, останется только мама. Вот, уже о надгробии размечтался — кто придет, да сколько раз, не порыдать ли заранее над собой? — к чертям, какая мне тогда будет разница!
Мне сделали анализ не на СПИД. Анализ — на жизнь. Есть время — буду жить, не будет времени — не буду.
Я поднял глаза от газеты, в которой почерпнул ценную информацию о количестве умерших от этой заразы, и встретился с взглядом моего младшего брата. Он сидел в кресле и держал на коленях очередной толстый справочник. Брат опустил глаза и продолжил свое увлекательное чтение.
Леня всегда удивлял меня. Буквально с первых дней появления на свет. Не орал благим матом, не капризничал, стойко сносил все гигиенические процедуры и прочие издевательства, на которые так падки родители — есть строго по часам, спать по часам, купать каждый вечер. А может, ему не хочется купаться, а хочется попить, поесть, или просто подрыгать конечностями. Мама рассказывала, что я возражал против всего, что со мной делали, и поднимал такой вопеж, что соседи в стенку стучали. Ну и правильно делал — нечего измываться, загляните ребенку в глаза, и сразу поймете, что ему нужно. И я часто заглядывал маленькому Лене в глаза, а он всегда смотрел на меня с таким серьезныи интересом, и впервые улыбнулся он мне, а не маме, или папе, в этом я мог поклясться. Леня рос, и серьезности у него не поубавилось, такой весь пунктуальный, рассудительный, усидчивый. Бегай, гоняй мяч, радуйся, пользуйся детством на всю катушку, хулигань, в конце концов — так нет же, смотрит тебе в душу своими узкими серыми (папиными) глазами поверх толстой книги и просвечивает тебя. Не мальчишка, а одно рентгеновское излучение. Если раньше меня это только удивляло, то теперь стало раздражать.
Ну да, я виноват и перед ним. Перед ними обоими. Оставлю их одних. А может быть, им не так уж плохо будет. Вон как дружно — уселись на диванчик и что-то обсуждают, то ли
