Но это еще пеший как бы вариант, а в варианте «эскадрона», когда самый маленький — четвертый взвод — сидят на битюгах из первого взвода, а «татарская конница» — третий взвод — на втором, азарт растет до того, что удачный удар валит сразу двоих, и тогда «татарская конница» врезается клином в строй врага, создавая такую толкучку, чтобы некуда было упасть: всадники у «третье-вторых» сильнее, чем у «четверто-первых», зато слабее лошади, да еще несут они больший груз.
Спешенный всадник считался побежденным. Затем, чтобы он снова не вскочил на лошадь, зорко следила судейская коллегия из освобожденных от физзарядки, и Папа, конечно, накалял судей так, что и они чуть не дрались от возбуждения.
— Вот это больные! — наслаждаясь потасовкой среди судей, вскрикивал Папа. — Вот это освобожденные! Старшина, завтра же всех в общий строй!
Во время боя хоть одна подушка да рвалась по шву, но понять сразу, у кого она лопнула, было невозможно. Через несколько секунд свалка шла в сплошном облаке пуха.
Для боя Папа определял то место коридора, где не стояло никаких стендов и было лишь одно окно. На подоконнике сидел, поставив ноги на батарею и защищая окно, он сам, и поэтому портить больше было нечего.
— Миловидов! — кричал Папа. — Миловидов, давай! Давай! Ну что же ты?!
Миловидовых было двое. Один — в середине роты, другой — в четвертом взводе. Оба были всадниками.
Как всякий бой, что происходил до изобретения стрелкового оружия, бой был суммой поединков. Иногда из общей свалки вдруг вырывался одинокий всадник и скакал прочь, а за ним в бешенстве вылетал преследующий, и все четверо — оба всадника и обе лошади — что-то кричали, и больше всех вторая лошадь, потому что первая лошадь ее то ли укусила, то ли ущипнула так, что теперь вот только дай догнать… А в гуще в это время росла уже куча мала, и рук было не поднять, и общая сороконожка, как при игре в регби, крутилась и качалась, но расцепиться уже не могла.
Тогда Папа свистел в свой судейский свисток. Четкой победы обычно зафиксировать не удавалось.
— Бородино! — объявлял Папа. — Замечательные боевые качества у обеих сторон. Ушибы, царапины, вывихи? У кого порвалась подушка? Ага, у Копейкина? Заменишь у старшины, но теперь два боя пропускаешь.
Царапины и ссадины, конечно, бывали. Их врачевал сам Папа. Большая бутылка йода стояла на этот случай в баталерке, и пока Папа мазал йодом и дул, дневальные мокрыми швабрами ловили норовивший взметнуться пух. Рота тем временем безо всякого понуждения плескалась в умывальнике. Папа заходил в умывальник, останавливался между рядами мокрых до пояса парнишек, весело урчащих над кранами. От спин шел пар.
Как-то в такой момент нагрянула медицинская комиссия. Ратуя за разумную и постепенную закалку, медики почти с ужасом глядели, как зимой, у открытых настежь окон разгоряченные мальчики поливают друг другу спины из шланга.
О теплой воде в то время училище еще знать не знало.
— Что это у вас? — спросили медики Папу Карло. — Кто это вам советовал их так закалять?
— Никто, — ответил, вовсе не обидясь, Папа Карло. — Им самим это нравится. Можете спросить.
Вице-старшины
На третий день пребывания в лагере Папа Карло объявил им, что завтра после ужина будут проведены повзводно строевые собрания, цель которых — назначение вице-старшин. Митя услышал это, стоя в строю, и задохнулся. Вдруг показалось, что он раздет, а кто-то ткнул в него пальцем и все его разглядывают: что это он покраснел?
Сердце билось высоко, чуть не в горле. Когда оно стало биться пониже, Митя посмел скосить глаза. Никто на него не смотрел, но Мите все мерещилось. Не могли же они не заметить, как он вздрогнул.
Вечером Митя стоял дневальным. Пост находился на линейке под грибком у мачты. Флаг на мачте поднимали при общем построении, а спускали при заходе солнца. К линейке вплотную примыкал стадион. В этот день в момент спуска флага на футбольном поле был матч — сборная второгодников (были уже и такие, поскольку училище существовало не первый год) выигрывала гол у музкоманды. И когда дежурный по лагерю крикнул в мегафон: «На флаг — смир-рна!», кто-то еще успел ударить по мячу, и мяч под звуки горна высоко взлетел, отпрыгнул и снова отпрыгнул. Обе команды уже стояли руки по швам и лицом к мачте, а мяч подкатился на штрафную площадку и остановился, словно специально для удара. Потом дежурный дал команду «вольно!» и расколдовал всех. Расколдованные второгодники и губастенькие коротконогие музыканты в трусах до колен понеслись к мячу и сшиблись. И мяч то взлетал над телами, то вновь пропадал.
— Ну что, товарищ дневальный, — услышал Митя над собой. — Футбол смотрим? Что вы должны были сделать в двадцать часов тридцать минут?
Митя похолодел. Он только тут вспомнил, что еще на разводе наряда дежурный офицер специально их предупреждал, что сегодня вечером будет одна особенная склянка и потому ее надо отбить ровно через две минуты после спуска флага. Услышал команду «вольно!», досчитал до ста двадцати — и звони в колокол.
— Ну так что? С поста вас снимать? — спросил дежурный офицер, глядя не на Митю, а на футбольное поле.
Мите в первый раз сделали выговор. В первый раз не только за эти дни в училище, но вообще за очень долгое время. Потому что, что бы ни задавали Мите, он делал все раньше и лучше, стараясь изо всех сил. И сейчас он ведь прекрасно все помнил, помнил до последней минуты… Митя и не думал оправдываться. Пораженный, он сам как бы вместе с дежурным у себя спрашивал: как это могло случиться?
— Почему вы не выполняете своих обязанностей? — продолжая глядеть на поле и не замечая Митиного лица, спросил дежурный. — Не слышу ответа.
Тут от штаба крикнули, что дежурному звонит начальник лагерного сбора, и дежурный привычным движением подхватил тяжелую кобуру.
— Доложите офицеру-воспитателю, что получили от меня строгое замечание, — произнес он и упругой рысью побежал к домику штаба.
Ужасные для Мити наступили два часа, просто ужасные. Только вдоль линейки и до ворот, вдоль линейки и обратно к грибку. Его извел уже хруст камешков под ногами, но остановиться Митя не мог: жить не двигаясь, было совсем уж невыносимо. Вдоль линейки до ворот и обратно. До ворот и снова обратно. Тут Митя чуть не пропустил и следующую склянку. Хорошо, из штаба выскочил рассыльный и замахал руками: мол, отбивай скорее, а то еще заработаешь. Видно, знал уже, что случилось.
Вот кончилась вечерняя поверка, у палаток замелькали особенно белые в сумерках полотенца, новые приятели носились мимо Мити, не обращая на него никакого внимания, словно его и не было. Они гонялись друг за другом, кричали и были кто в тельняшке, а кто в одних трусах. Митя же был застегнут и затянут, отделен ото всех линейкой гравия, а более всего тем, что, когда все заснут или СМОГУТ заснуть, он-то ДОЛЖЕН будет не спать. И Мите, как всякому, кого вдруг сразу и легко забыли, показалось, что приятели жестокие и злые, потому что вон они как носятся около палаток и веселятся, когда ему, Мите, так плохо. Он напряженно вглядывался в пробегавших, надеясь, что о нем вспомнит хотя бы Шурик, но Шурика почему-то не было.
Палатки одна за другой затихали. Футбольное поле стало сливаться в темноте с кустами, заскрипел невидимый отсюда шлагбаум, что перегораживал дорогу на выходе из леса. Наверно, караульный у шлагбаума тоже не знал, как дотянуть свою смену, и вот скрипел, чтобы не заснуть. Мите страшно захотелось спать. Он подумал вдруг, что сейчас уже спит даже его бабушка. Но представить бабушку спящей, когда он бродит здесь на холоду (тут Митя даже вздрогнул), воображение отказывалось. Неужели она может спать, когда его, такого маленького (Митя почувствовал себя не просто маленьким, он превратился вдруг в какого-то мальчика с пальчик), отдала служить на флот, где его заставляют стоять ночами на посту. Она спит, а он, голодный (Мите вдруг захотелось есть так, как еще ни разу в жизни не хотелось), а он, голодный и всеми забытый, стоит в темноте… «Голодный, — повторил про себя Митя, — маленький, ужасно хочет спать, в темноте, да еще… Да еще дождь вот-вот будет». Это Митя добавил, чтобы уже на свете никого не было несчастливее. Он посмотрел на небо. Но на небе высыпало полным-полно звезд, и оттого, что Митя принялся в них вглядываться, стало еще холодней. Дождя, однако, как он ни старался, не удавалось даже заподозрить. «Значит, холодина будет страшная», — не сдавая позиций, решил Митя.
— Дневальный! — глухо крикнул кто-то вышедший на крыльцо штаба. — Двадцать три тридцать. Склянки.
Стоять оставалось полчаса.
Завтра утром он доложит о полученном замечании лейтенанту Тулунбаеву и сразу же объяснит, как все произошло. И Тулунбаев, конечно, поймет, что Митя и не думал развлекаться футболом, просто промедлил какую-то минуту. И вообще, кому эти склянки нужны, когда идет такая игра? Никто же их не слушает. Так что замечание дежурного вовсе не такое уж важное. И еще Митя хотел бы сказать, раз уж выйдет разговор с Тулунбаевым, что вице-старшин завтра надо назначить таких, чтобы на них можно было положиться. И при этом Митя считает, что не надо обращать внимание на всякие мелочи — надо смотреть на главное. А если Папа Карло и лейтенант Тулунбаев уже решили кого-то назначить и случайно их выбор пал на него, Митю Нелидова… Тут Митя оглянулся. Но никого не было вокруг, только, пользуясь темнотой, озябший черный лес придвинулся совсем близко к палаткам. Лес закрыл только что светлевший домик санчасти, проглотил штаб, скрыл уходящую к станции дорогу.
От палатки четвертого взвода отделилось светлое пятно. Опасливо скрипя гравием, кто-то приближался к грибку.
— Нелидов! — громко шепнула тень. — Ты тут?
Это был Шурик.
— Ты что не спишь? — спросил Митя.
— Сам не мог к палатке подойти? — вместо ответа зашипел Шурик.
— А для чего?
— «Для чего», «для чего»… Бери.
И в руках у Мити оказалось что-то, завернутое в мятую газету.
— Спасибо, — сказал Митя. — А откуда?
— От верблюда.
Митя захрустел печеньем.
— Вот такая одному пришла! — Шурик раздвинул руки.
— Спасибо, — с набитым ртом еще раз сказал Митя.
— Лапоть, — уверенно произнес Шурик и заскрипел к палатке.
Снился Мите опять тот же городок, в котором они прожили войну. В их комнатке в бревенчатом доме с белыми наличниками толпился теперешний второй взвод. Кого-то сейчас должны были назначить вице-старшиной.
«Особых сомнений, конечно нет, — говорил Папа Карло бабушке. — Если не его, то кого же?»
Бабушка из-под очков оглядывает Митиных товарищей и вдруг указывает на кого-то в углу. Небывалая обида и горечь душат Митю. Он не видит, на кого указывает бабушка, да и не хочет видеть. Он смотрит на бабушку, а бабушка — это уже не бабушка, холодное, чужое лицо стоит перед Митей.
«А почему ты решил, что назначат тебя?» — слышит он вопрос.
«Почему, почему тебя?» — спрашивают все в комнате.
