Туфли издателя Парусинова

Написание книг и в наше суматошное время — дело исключительно модное. Кризис не кризис, а новые книги читателю подавай. Чем денег меньше, тем пищи духовной надо больше. Поэтому обязательно в каждом уголке страны хотя бы один писатель что-нибудь пишет. В связи с чем почти каждая книга почти каждого такого писателя способна начинаться как-то даже удивительно, если не эпатажно: «Однажды, в студеную зимнюю пору…».

И хорошо еще (и просто гениально), если климат той местности, где создаются эти замечательные слова, благоприятен. Прекрасно, если климат этот отвечает образному содержанию только что воспроизведенной фразы. А ведь может он этому условию не отвечать. Тогда талантливая задумка меркнет и куда-то пропадает. Писатель мучается и орет на жену. Жена рыдает в другой комнате. Писатель с мечтою всё бросить и тихо умереть на заброшенном полустанке ложится на диван. И только под утро убеждается в том, что плен его вечен, и он — безвольный раб своего редкого дарования.

Что делает в это время издатель?

Он не мечтает все бросить и на заброшенном полустанке не собирается умирать. Больше того, он — приятный мужчина в парусиновых туфлях. Единственный в своем роде. Издателей в стране навалом, писателей тоже навалом, а приятный мужчина парусиновых туфлях один. Только он знает, каким тиражом поставить на печатную машину произведение умного автора. Только он способен выстроить в шеренгу своих подчиненных и о чем-то при них прокричать. После чего с невероятной скоростью способен он пронестись вдоль всей шеренги и плавно спланировать на лучезарный берег Средиземного моря. В связи с чем о нем говорят: «Вон наши Парусиновые Туфли на берег спланировали. Пора уж, господа, не книги, пора уж сухофрукты на зиму заготавливать!»

Однако вернемся к писателю. Он что себе думает?

Он себе ничего не думает. Точнее говоря, он, как и всякий писатель, много чего думает на заре нового дня. О том, что шляпа на вешалке отчего-то криво висит, а зонтик под вешалкой криво стоит. О том, что железная тачка под окном постарела. О том, что вот-вот стошнит его от этой проклятой овсянки. Он думает, что в комнате, где он сидит, очень душно, а на улице темнеет рано. Лист осенний метет по асфальту, перелетные утки на юга потянулись, ибо и в самом деле природа все ближе и ближе к зиме. Он думает, что процесс этот вечен, и чем дальше, тем больше не понимает он ничего в этой жизни. А еще он думает, что издательский договор такой длинный и такой строгий, что надо бы что-нибудь обязательно написать. Вот он, еще о чем-то подумав, и пишет: «Однажды, в студеную зимнюю пору…» А после кричит: «Вот ты жена! Ну хватит плакать тебе! Твой муж на верной магистрали! И позвони Парусинову! Этим проклятым туфлям позвони! Пусть аванс подготовит!»

Книга выходит в указанный срок. Читатели во всех уголках страны читают ее, дивясь трагическому благородству описаний.

Человек не отменяется

Не так давно вышла в свет книга, которую, слава богу, не я написал. А если бы и написал, то и тогда слава богу.

Но дело не в этом. Дело в том, прочитать-то я ее прочитал, и в шок был повергнут с такой силой, что долго оправиться не мог. Как это могло получиться, что автор написал о том, что человек отменяется? Что на такое подвигло его?

Все это вызвало во мне протест, жгучее неприятие. По-моему, никак невозможно, чтобы человек перестал иметь какое-либо значение в тугом водовороте буден, и ничего от него не осталось, кроме шапки на вешалке. А если осталось, то куда это оставшееся подевалось потом?

К тому же в преамбуле к книге было подчеркнуто, что автор отразил «все многообразие трагизма человеческого бытия в современном мире». Ничего себе замах! Ну, засадил! По- моему, трагизма в жизни полно, многообразия тоже навалом, и навязчивый Тегеран, и сомалийские пираты, и животный грипп, и протухшие бомжи в метро — лишнее тому подтверждение. А вот с тем, что все это относится ко всему человеческому бытию, то тут я категорически должен не согласиться. Я, скажем, прозаик, а не бомж и не сомалийский пират. Я сплю с женой в одной кровати, умею во сне прилично всхрапнуть. У меня есть мягкие домашние тапки, и ноги мои чувствуют себя в них комфортно. Я бреюсь по утрам и вспрыскиваю побритое лицо приятной туалетной водой. Какой же в этом трагизм? Тут на лицо чудесное многообразие, торжество человеческой природы, а не угнетение ее.

Завтрак у меня проходит тоже в полном удовольствии. Я кушаю овсянку, куриное яйцо, хлеб с сыром и запиваю кофе. Мне нравится за завтраком смотреть в окно. За ним природа тихо увядает, но будет и в ней ее новое зимнее торжество, способное внести свои коррективы и в человеческое бытие. Моя же посадка за рабочий стол напрямую связана с многообразием моих же творческих намерений. Я уверен, что и сегодня что-нибудь сочиню, и мой герой после всех его мытарств и приключений сольется в лирическом порыве с какой-нибудь милой и доброй женщиной. Самою женщину я еще не придумал, но придумаю ее обязательно вместе с привычками и одеждой. Она будет у меня по всем параметрам скромной, мягкой, отзывчивой, милой и в меру сексуальной. И в тесном контакте с ней мой грубоватый герой раскроется весь, вплоть до шапки на вешалке. В результате чего раскроюсь и я как писатель. Но даже после этого что-нибудь наверняка останется от меня, и я не буду знать, куда это девать, но буду уверен, что даже в этом случае человек не отменяется, его нельзя отменить, невозможно, как бритье по утрам, куриное яйцо, ночной сон с женой и смену времен года.

Я и мой маленький Сталин

Я больше не могу молчать. Не могу! Замолчать, задвинуть в глухие задворки подсознания, затаиться, ничего ниоткуда не извлекать не получается у меня. Сотни раз пытался задвинуть, сотни раз пытался убедить себя, что это меня не касается, а все никак и никак! Опять идет все к тому, что очень даже касается и, должен констатировать, не одного меня.

А то, что я зачастую бываю по уши погружен в свое творчество и мало что вижу вокруг, лишь только усугубляет. Я вот бывает что-нибудь напишу и, прочитав написанное, скажу: «Сталин! Пошел ты вон из моего подсознания!» А он не уходит. Он там сидит и мне оттуда говорит: «Ты, таварищ Глобусов, чего таварищу Сталину сказал? Я вот трубку сниму и вызову к тебе пэревозку».

Или же взять тот случай в моей кухне. Вечер уже был за окном, и он опять сидел за столом. Маленький такой, усатый, в кителе, с трубкой и очень страшный. Я сделал вид, что не

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату