— Была бы только косточка! Да косточка мосластая!
Все затемняется, лишь на небе, тревожа воображение, сияет красный полумесяц. Напоследок доносится пронзительный звук обрыва балалаечной струны.
Венецианский гульфик
В тот год я впервые надел студенческий картуз, был чист душой и телом, краснел при вольных разговорах товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Ваня, в монахи!»
Приехав домой, в деревню к дедушке, решил искать настоящей любви. Выскочил из тарантаса и вбежал в темную гостиную. Меня встретила тетка Соня. На левой щеке у нее родинка с прекрасным завитком золотых волос.
Я потянулся к полузакрытым губам тети и двинул ее к дивану.
— Что ты? — удивилась тетка.
— Я — Иван Бунин! — отпарировал я. — Будущий великий писатель. Решил испить мед любви.
— Дурачок, — ласково пробормотала Соня, — лежа мы ничего не увидим.
Через минуту я упал лицом к ее плечу.
— Начался ледоход, — сказала тетя. — Застучал дождь. А наверху все окна открыты.
— Сейчас закрою, — я побежал по крутой, шаткой лестнице.
На мансарде стоял кованый сундук. На нем навзничь лежала нянька Татьяна. В одной рубашке!
Я тоже прилег на сундук.
Таня только вздохнула во сне и закинула руки за голову.
— Что ты? — удивленно спросила Таня.
— Я — Иван Бунин!..
— Ну, быстрей же, злодей! — стиснула зубы Татьяна.
Через три минуты я покинул сундук, закрыл окна, и вдруг услышал музыку.
Заглянул в соседнюю комнату.
Моя знакомая по начальной школе Натали сидела в одной бумазейной юбчонке за белым роялем, играла какую-то до предела страстную фугу.
Я вошел и сказал:
— Я — Иван Бунин! Будущий…
Натали тотчас сняла через голову свою юбчонку.
Я обнял девушку за белый сильный живот и зверски бросил на рояль.
Но что это?
Послышались бегущие шаги и проеме двери стала безумная мать Натали с чеченским пистолетом в руке.
— Мерзавец, ей не быть твоею! — крикнул женщина и выстрелила.
Из этого оружия дворник Гурий пугал воробьев, заряжая его лишь порохом.
Я нырнул в окно мансарды, в мягко спружинившую навозную кучу, обстрекался крапивой, ошеломил петуха, который согнувшись, словно из деликатности, дико побежал с опущенным хвостом.
Ночь я провел в хлеву.
Утром меня к себе вызвал отец.
Я вошел в кабинет.
Отец сгорбился в кресле за дубовым столом.
Не оборачиваясь, стал говорить:
— Завтра, блудодей, скорым поездом ты уедешь в Орёл. И продолжишь учебу на вулканолога. И сними свой венецианский гульфик. Не искушай баб…
Отец мой похож на ворона.
Наполеон напоминает пингвина, а папаша — вылитый ворон.
…Купе было жарко натоплено. Пахло дорогими духами. Я принялся отстегивать свой гульфик. Дверь растворилась и вошла Генрих, высокая, с греческой прической.
— Успел, Ваня?! — проворковала она. — Обожаю тебя, мой козлик!
Генрих выдернула из верблюжьей муфты руку, извиваясь, порывисто обняла меня.
— Все снять? — спросила она.
— Все, все, — мрачнея, приказал я.
Генрих быстро раздела меня.
Некоторая тормозящая путаница вышла с турецкими подтяжками и венецианским гульфиком.
Скорый бойко резал российское пространство.
А я, холодея, следил за собой.
Сколько у меня будет женщин?
Столько же, сколько верст от Санкт-Петербурга до Владивостока?
Больше? Много больше?!
Не ведаю!
— У-у-у! — словно в сексуальной истоме взвыл тепловоз.
— Ну, иди же ко мне, — Генрих властно потянула меня на зазывно скрипнувший коленкором диван.
Личный шофер Берии
Он сидел на кухне в золототканом халате и, глубоко затягиваясь, курил маленькую гаванскую сигару.
— Да, я был личным шофером Лаврентия Павловича, — пустив аккуратное колечко дыма в форточку, наконец сказал он. — Как сейчас помню, едим мы с ним по Мясницкой зимой. Хорошо! Фонари мерцают. Снег косо летит. И, знаете, такой алмазной пылью ложится на бобровые шапки прохожих. А мой «Зис» гудит так умиротворенно, со скрытой бычьей силой. Берия же опустит подбородок в воротник и ласково смотрит по сторонам, посверкивая очками. В такие минуты я особенно любил его.
Я резко открыл блокнот и снял колпачок с ручки.
Заметив нервозность, Иван Иванович улыбнулся.
— Как же вы, господа мемуаристы, охочи до всякой сенсации! Ну, нельзя же так! Есть же в мире глобальные ценности.
— Любовь? — хищно ощерившись, спросил я.
— А хотя бы и любовь, — залучился морщинками Иван Иванович. — С чего мы начнем?
— Опишите его облик, — попросил я.
— Росточку он был небольшого, — водя пальцем по узору скатерти, стал рассказывать Иван Иванович, — но телом крепкий и души огромной. Казалось, он весь мир хочет поцеловать. Вот так губы вытянуть трубочкой и поцеловать, — Иван Иванович вытянул губы и вдруг смахнул набежавшую слезу. — Но не дали, гады. Завалили дорогого товарища Берию.
Я все старательно записал в блокнот и спросил:
