– Стрелок Хенриксон нанес мне смертельное оскорбление, но перед этим я проявил слабость и оскорбил вас, братья! Вас и вашу веру!..
По толпе норманнов прошел ропот. Никто не дерзнул утверждать во весь голос, что Торвальд прав, но недовольный гул дружинников выразил их согласие с признанием конунга. Фенрир сохранял невозмутимость, однако его холодный взор демонстрировал, что форинг считает мнение братьев справедливым.
– Я приношу всем вам свои извинения! – продолжал Вороний Коготь, склонив голову. – Хотя оправданий моей слабости нет… Как нет и прощения за те слова, что я здесь произнес!..
На сей раз гул дружинников был не таким суровым. Многие из них готовы были принять извинения, поскольку прекрасно понимали, что вызвало у дроттина временную слабость и помутнение рассудка. Но Грингсон оставался непреклонен и, мало того, лишь подлил масла в огонь:
– Однако я не собираюсь отказываться от своих слов, братья. Я действительно убежден, что Видар предал меня и посмеялся надо мной – знать, у него была на то неведомая мне причина! Но боги предали только меня, а не вас! Вас же они по-прежнему любят и, надеюсь, не оставят так, как оставили меня! Поэтому я выражаю богам свое презрение! Им, а не вам, братья, поймите меня правильно! И сегодня, на сборе дружин, вы решите, как я отвечу за то оскорбление, что нанес асам и вашей вере! Вы изберете себе нового и более достойного дроттина, а со мной поступите так, как я того заслужил! Но сначала я требую справедливости и прошу позволить мне вернуть долг оскорбившему меня Хенриксону! Полагаю, вы не станете возражать против этого!
Возражающих не отыскалось. Фенрира и остальных больше обеспокоил грядущий сбор дружин и проблемы, которые придется на нем обсуждать. Насчет этого действительно следовало волноваться – власть менялась, причем нынешний конунг добровольно отдавал совету ярлов свою корону. Могла возникнуть грызня, хотя в боевой обстановке вопросы передачи власти у норманнов решались быстро. Достойных преемников у Вороньего Когтя было мало, и это упрощало задачу. Как обычно, все зависело от того, чью сторону займут датчане. Фенрир и его «Сотня» вновь готовились сказать свое веское слово в скандинавской политике…
Что ожидало Торвальда Грингсона на этом сборе? Скорее всего прощение, отправка на родину и ссылка в дикие северные земли. Против более строгого наказания «обидчика богов» имелись смягчающие обстоятельства. Да и, говоря начистоту, никто из норманнов не желал смерти проводнику, который привел их к сокровищнице. И если он просил у своих будущих судей дать ему возможность поквитаться с обидчиком, почему же те должны отказывать подсудимому в его просьбе? Справедливость должна восторжествовать – у норманнов этот закон почитался не менее свято.
– Как вы собираетесь казнить Хенриксона? – полюбопытствовал Фенрир у Торвальда. Датчанин больше не называл Вороньего Когтя дроттином, однако продолжал относиться к нему с почтением – все-таки до сбора дружин он оставался для всех конунгом и главнокомандующим.
– Казнить? – переспросил Торвальд, после чего помотал головой: – Нет, форинг, это будет не казнь, а честный поединок. Не забывай, что Стрелок был злейшим врагом нашего злейшего врага и потому заслуживает некоторого снисхождения. Думаю, смерть от пули покажется ему гораздо приятнее. Так, Хенриксон?
Услышав это, я хмыкнул, недоумевая, почему Вороний Коготь вдруг исполнился ко мне такого благородства. Наоборот, после нанесенного мной конунгу оскорбления я был обязан подвергнуться самой жестокой казни, а то и не одной. А Торвальд вдруг ни с того ни с сего начал настаивать на честном поединке, о котором раньше и не заикался.
Что за странная перемена взглядов? А может, это удар рукояткой револьвера по голове так повлиял на Грингсона? Да вроде бы не должен – не так уж крепко я приложил заложника, чтобы вызвать сотрясение мозга. Как, впрочем, и вправить его на место. В данный момент Торвальд не был похож на себя прежнего еще больше, чем во время приступа безумия. Поэтому заявление конунга о честном поединке отнюдь не означало, что наш поединок именно таковым и окажется.
– Мне доводилось слышать, что вы отлично стреляете, – сказал я и уточнил: – Та история о шести телохранителях конунга Буи – она правдива?
– Да, это правда – все именно так и было, – ответил Вороний Коготь. – Форинг Фенрир лично присутствовал при этом.
Горм подтвердил слова Грингсона скупым кивком.
– Что ж, – пожал я плечами. – Признаться, мне еще не приходилось встречаться в бою с таким высококлассным стрелком. Ваше предложение меня вполне устраивает. Я рад, что вы предпочли револьвер секире.
Я ничуть не кривил душой – и впрямь, в моем положении получить пулю в лоб было равносильно помилованию. Что за блажь нашла на Торвальда, неизвестно, но идею он выдвинул, бесспорно, хорошую. Разумеется, никакой чести он мне этим не оказывал – видимо, просто решил таким эффектным образом оставить перед низложением о себе братьям добрую память. И слегка поправить авторитет, прикончив Стрелка Хенриксона. А то, что наш поединок завершится для меня плачевно, я не сомневался.
Несколько минут назад я имел возможность подержать в руке знаменитый револьвер Вороньего Когтя – длинноствольный револьвер сорок четвертого калибра, массивный, как добротный молоток. К сожалению, у меня не было времени получше изучить оружие врага, но даже после такого непродолжительного знакомства с этим револьвером я мог сказать, что его владелец – человек, относящийся к оружию с должным уважением. Курок взводился плавно, следовательно, чистка и смазка револьвера велись регулярно. К тому же он пах порохом, а это означало, что сегодня ночью Торвальд воевал не только своей секирой.
Лично я при всем старании не сумел бы уложить из такого громоздкого и примитивного оружия шестерых опытных вояк до того, как те успели выхватить пистолеты. Двух, максимум трех – еще куда ни шло, но не шестерых. Вышколенные телохранители конунга Буи тоже небось были не лыком шиты и нанимались на службу не со стокгольмских подворотен. А Торвальд, по слухам, вошел и просто перебил этих головорезов, как сонных мух. Что ни
