время отпрыски могущественных семейств, не только не имевшие духовного призвания, но зачастую лишенные даже обыкновенной набожности и озабоченные одним — получить в свое владение землю, на которой можно будет самовластно править. Можно, наверное, не уточнять, что и подначальные им священники, пользуясь полной бесконтрольностью, вели себя не лучше. Напрасно верующие ждали от них духовного руководства!
Тем временем в народе зрела потребность в духовных пастырях, Божьих людях, которые, как в минувшие золотые века расцвета Церкви, вывели бы их из мрака на свет. И тут явился Лютер со своей проповедью новой Церкви. Стоит ли удивляться, что толпа ловила каждое его слово? Протестантский историк Поль Сабатье сопоставляет лютеранскую Реформацию с Реформой, проведенной св. Франциском Ассизским. Последний, пишет он, «никогда не замахивался на роль новатора. Ереси, несущей угрозу Церкви и порождающей ненависть, для него не существовало. Для укрощения ереси существуют такие вещи, как инквизиция и крестовый поход. И Франциск рассеял ересь, как солнечный свет рассеивает ночную тьму. Если бы в XVI веке жил такой человек, как св. Франциск, голоса Лютера и Кальвина потонули бы в общем хоре голосов». Чуть дальше он отмечает, что «у других проповедь тех же самых евангельских истин оставалась пустым звуком, заглушаемая гордыней, тогда как он сумел вдохнуть в них новую душу, оживив смирением, любовью и покорностью».
Еще одним германским императивом стала жажда освобождения от власти Рима. Впрочем, в самом факте римского владычества над Священной империей, осуществляемого через князей-епископов, прослеживалась определенная историческая закономерность. Вспомним, что германские императоры на протяжении пяти веков держали в подчинении не только Рим, но и всю Италию, в результате кровавых походов насаждая в итальянских королевствах и княжествах германских правителей и поддерживая их военной силой. Однако римская хватка ощущалась в Германии, пожалуй, еще более болезненно, чем былое военное давление немцев на Рим, по той простой причине, что хватка эта стала финансовой. Бремя налогов в пользу Рима давило на все без исключения сословия. Между тем Германия переживала в это время мощный экономический подъем. Банкиры и крупное купечество чувствовали, что пробил их час. Народившаяся буржуазия жаждала обогащения, и не было для нее на заре XVI века хуже поработителя, чем тот, кто посмел бы посягнуть на ее кошелек. Стоило Лютеру намекнуть, что Рим зарится на немецкую мошну, как за ним дружно поднялось все дворянство и бюргерство.
Это был ловкий ход. Вообще, наряду с удачной конъюнктурой большую роль в успехе Реформации сыграло блестящее владение Лютером разнообразными тактическими приемами. Так, например, использование книгопечатания позволило ему в полной мере проявить свой незаурядный талант журналиста. Литературный дар и неуемная энергия вознесли его перо до невиданных дотоле полемических высот. Печатники, люди грамотные, быстро сообразили, какие выгоды сулило им сотрудничество с таким многообещающим автором. Разумеется, среди них попадались убежденные протестанты, однако большинство думало в первую очередь о собственных денежных интересах. И действительно, те, кто сделал ставку на Лютера, не прогадали. Многие из работавших с ним издателей сколотили себе недурные состояния. Сам Реформатор рассказывал об одном печатнике, не называя, впрочем, его имени, которому издание его книг принесло баснословные барыши: «на одну вложенную монету он получал две». Во времена, когда пятипроцентный заем считался ростовщическим, это и в самом деле выглядело заманчиво. От Лютера же мы узнаем, что еще один из его издателей, Ганс Грюнебергер, как-то посетовал: «Господин доктор, я больше не могу печатать такие книги: слишком велика прибыль». А сколько на одного бескорыстного труженика приходилось алчных деляг?
Но самый ловкий (в какой-то степени даже гениальный) ход Лютер сделал, когда заставил работать на себя дурные наклонности современников. Он видел немцев насквозь и знал наизусть все пороки, которыми отличались его соотечественники, поминая их по любому поводу. Кто подсчитал, сколько сутан и клобуков лишились своих владельцев, наслушавшихся дерзких речей человека, впервые откровенно поощрившего их дать волю своим похотливым желаниям? Обращаясь к человеческой зависти, он добился закрытия множества монастырей. Распаляя в людях ненависть, предлагая им объект для этой ненависти и выставляя его в самом неприглядном виде, он умело направлял низменные инстинкты толпы, хотя сам никогда никого и пальцем не тронул. Он швырнул на растерзание Германии, бурлившей в огне Возрождения, своего личного врага, сумев внушить ей, что это и ее враг.
Он не просто сам пылал яростью разрушения, ему надо было заразить этой яростью других, превратив ее в действенный инструмент своей политики. С того самого дня, когда Гуттен предложил ему союз, он уже ни разу не свернул с избранного пути и двигался только вперед. Разумеется, бывали минуты, когда его душу раздирали сомнения, но ненависть неизменно брала верх. И действительно, его друзья, ученики, единомышленники, пасторы настолько прониклись его мыслями и чувствами, что стена, воздвигнутая им между своей Церковью и прежней, стала непреодолимой. Вместе с тем Церковь, которую он считал своей, оставалась таковой недолго, потому что лютеранское учение вскоре после смерти основателя перестало быть собственно лютеранским. «Аугсбургское вероисповедание», принятое стараниями ловкача Меланхтона, в данном случае превзошедшего в хитрости учителя, нанесло роковой удар по доктрине о бес-полезности «дел». Меланхтон принадлежал к породе людей осторожных и робких, которые предпочитают двигаться вперед потихоньку, с оглядкой, но стремятся к победе тем упорнее, чем унизительнее для них натиск грубого и наглого противника. Ужаснувшись чудовищным плодам лютеровской проповеди никчемности добрых дел, Меланхтон и его сторонники быстренько восстановили в правах категорию моральной ответственности, то есть признали такие понятия, как свобода воли и польза добрых деяний. Ортодоксальные лютеране пробовали возмущаться, поднимали шум, но число их таяло с каждым годом, так что в конце концов на них просто перестали обращать внимание. Зато возникли и на глазах стали крепнуть секты, поддерживавшие практику аскезы, в частности, секта пиетистов.
Но если свободный выбор и признание личных заслуг вернулись на свое место, какой же смысл оставался в расколе? Ведь эти два положения были фундаментом, на котором зиждилось все здание его учения! Почему протестанты, похоронив основоположника, не сделали попытки примириться с католиками? Похоже, Лютер предвидел такую возможность и перед смертью принял соответствующие меры. Если учение о тщете дел спасало его личную совесть, то смертельная борьба против папы служила инструментом его личной мести. Он объявил, что отомстит папе, и он ему отомстил. Поток ненависти, излитый Лютером на папизм и римско-католическую Церковь, грубостью формы и политическим содержанием сделал невозможным возврат к прошлому. Религиозный авторитет протестантских князей, вынудивших капитулировать Карла V, также не позволил их потомкам отступить с завоеванных позиций. Разве могли вернуться к владельцам отнятые церковные земли? Разве могли восстать из руин разрушенные монастыри? Разве могли обрести утраченную независимость протестантские пасторы и суперинтенданты, если государственная Церковь усилилась настолько, что превратилась в неприступную крепость?
Мало того, в сердцах молодого поколения антиримские настроения успели пустить столь глубокие корни, что вряд ли кому-нибудь удалось бы теперь внушить им даже слабое подобие доброго чувства к старой Церкви. Лютеранская пропаганда, вознесшая своего основателя на недосягаемую высоту, а римского епископа, напротив, обратившая в существо низшего порядка, пережила века и проникла в глубины человеческого сознания. В том, что на протяжении четырех столетий католики и протестанты видели друг в друге врагов, виноваты, конечно, войны, политика, преследования и массовые убийства. Но даже память о войнах
