слова Иисуса Христа призывают нас подражать Его жизни и Его поступкам, если мы действительно хотим достичь света и избавиться от слепоты сердца». Чуть дальше говорится: «Царствие Небесное в вас самих, говорил Иисус Христос... Мужайся же, верная душа! Готовь сердце свое к приходу Жениха, жди и надейся. «Тот, кто любит Меня, сохранит Мое Слово, и Мы придем к нему и останемся с ним». Иисус Христос — вот твое богатство, и другого тебе не надо».
В 1516 году, изучая Священное Писание в поисках решения своей личной проблемы, доктор Лютер открыл для себя смысл молитвы, исполненный искренней веры и сыновнего почтения, тот самый смысл, который и является ключом ко всей монашеской жизни. В это время его отношение к монашеским обетам ничем не отличалось от традиционного. Не приходится сомневаться, что он не вычитал эту идею и не извлек ее из глубин своей памяти; он дошел до нее своим умом и дальше уже воспринимал ее как свое открытие. «Каждому позволено, — поясняет он в «Комментарии к Посланию к Римлянам», — руководствуясь любовью к Богу, принимать на себя обязательства в виде обетов. Найдется ли безумец, отрицающий право каждого человека жертвовать свою свободу другому, добровольно превращая себя в пленника? Важно лишь, чтобы мотивом служило не стремление к спасению, а жажда милосердия и свет веры...» Мартин словно спорил с самим собой времен послушничества, поняв, что тогдашние его мысли и чувства шли вразрез с истинным смыслом монашеской жизни. Чуть дальше он восклицает: «Если ты думаешь, что спасешься, только если станешь монахом, не становись им! Хорошим монахом становятся только из любви...» Но мы знаем, что это откровение не было для него интуитивным, а явилось в результате упорного труда. За этими его словами как будто слышится отчаянный крик: «Делайте, что я вам говорю, но постарайтесь не делать того, что сам я делал!»
Оказавшись в Вартбурге в полном одиночестве, он как будто вернулся в годы своего послушничества с их страхами и сомнениями. Но теперь он обладал знанием, которому сам же учил других. Теперь он знал, что не вырвется из этого тупика, если не станет поступать так же, как до него поступали все истинные монахи: молиться и отказаться от веры в себя. Увы, за минувшие годы случилось столько всего! И он начал сомневаться в успехе начатого им дела. Вдали от князей, графов, баронов и рыцарей, вдали от друзей, которые его подталкивали и умоляли, восхваляли и превозносили, вдали от студентов, жадно ловивших каждое его слово, ему вдруг открылась вся необъятность той бездны, к которой вело его отрицание. Ему было плохо. В первые два месяца его донимал больной желудок, затем он терзался сознанием своей греховности и слабостью перед искушением. Когда наступил ноябрь, его охватили сомнения в праведности его миссии.
В это время он работал над сочинением, которое назвал «Поучение Мартина Лютера против монашеских обетов». Речь в нем шла о тех самых обетах, которые он принял сам под влиянием минутного страха, а потом расценивал как од-но из «дел»; обетах, от которых его освободило монастырское начальство накануне Аугсбургского рейхстага, так что он больше не чувствовал себя связанным ими; обетах, соблюдение которых так тяжело дается монахам, не ощущающим внутреннего призвания к монашеству. Теперь он хотел доказать их никчемность самой широкой публике. Он понимал, что стал властителем дум всей Германии, и спешил использовать своих поклонников как орудие мести. Но ведь он уже знал, что есть обеты, приносимые из чувства любви! Изучая Писание, читая о жизни монахов-праведников, он постиг истинный смысл монашеского обета. Не он ли в «Комментарии к Евангелию от Матфея» писал, не скрывая своего восхищения перед монашеским подвижничеством: «Если бы мы в трудах своих проявляли столько же усердия, сколько монахи, мы все стали бы святыми!»? Он мечтал о внутренней свободе, но обязательно ли было ради обретения этой свободы разрушать институт монашества? Стоило ли во имя своей мстительной ненависти к Риму внушать невежественной толпе идеи, которые шли вразрез с его собственными убеждениями? Или без этого можно как-нибудь обойтись? Но ведь он уже заявил, что жребий брошен. Он уже бросил в лицо легатам, императору и всей немецкой нации: «Я не отрекусь».
И он продолжал писать свою книгу, раздираемый изнутри сомнениями и страхом. «Она дорого обошлась мне! — признавался он в письме от 28 ноября. — Чего я только не пережил и не перечувствовал, пока с превеликим трудом, без конца обращаясь к лучшим страницам Священного Писания, не сумел оправдать себя перед собственной совестью! При одной мысли о том, что я, жалкий одиночка, осмелился спорить с папой и назвал его антихристом, а епископов — апостолами антихриста, сердце мое охватывал трепет! Сколько раз я корил сам себя, сколько раз твердил про себя: неужели ты думаешь, что ты один владеешь мудростью, а все остальные ошибаются! Возможно ли, чтобы все они пребывали в извечном заблуждении? А если правы они, а не ты? Если ты увлекаешь все эти души по ложному пути? Что, если по твоей вине они заслужат проклятие в день Страшного суда?»
В эти дни ему стал являться дьявол. За время его пребывания в Вартбурге лукавый показывался ему в разных видах. Теперь он постоянно держался рядом с Мартином, без конца смущая его. «Либо я борюсь с искушениями, либо впадаю в гнев и ярость, — писал он Спалатину. — В меня вселился сатана, вернее, он поселился рядом со мной. Даже когда я совсем один, я чувствую его присутствие». Миконию он рассказывал, что дьявол являлся ему дважды, оба раза под видом бешеного пса, с явным намерением его сожрать. Матезий тут же сделал вывод, что Лютер достоин сравнения с самим Иисусом, которого в пустыне тоже искушал сатана.
В лютеранской легенде сохранился один знаменитый эпизод, служащий доказательством той ярости, с какой сатана мешал Мартину трудиться над переводом Библии. Однажды ночью, закончив работу, изгнанник протянул руку за стоящей на столе коробкой и стал посыпать еще влажный лист песком, но из коробки — о сатанинское чудо! — струей хлынули чернила, заливая написанное. Стены комнаты тут же сотряслись от чудовищного хохота. Лютер вскинул голову и сейчас же увидел скалящего зубы дьявола. Вне себя от ярости он швырнул в него чернильницей. Призрак испарился, а вместо него на стене осталось огромное чернильное пятно. Даже протестантские историки признают, что этот рассказ относится к числу позднейших легенд и не опирается ни на одно современное свидетельство, однако это ничуть не мешает не слишком добросовестным гидам на протяжении веков толпами водить паломников на поклонение историческому чернильному пятну, которое в результате их благоговейных касаний приходится регулярно подновлять. О живучести этой легенды говорит и тот факт, что аналогичным пятнам поклоняются также в Виттенберге и в Кобурге.
В другой раз терзаемый сомнениями Лютер напишет: «Следует признать за папством и причастность к Слову Божьему, и апостольский дух. Ведь мы именно благодаря папству получили и Священное Писание, и крещение, и евхаристию, и кафедру. Не будь его, что знали бы мы обо всем этом? Значит, с ним и вера, и христианская Церковь, и Иисус Христос, и Дух Святой. Так что же я делаю, восставая против него, как ученик восстает против учителя? Вот какие мысли грызут мое сердце. Теперь я понимаю, что ошибся. Лучше бы я и не начинал! Лучше бы из моих уст не вырвалось ни одного слова! Кем надо быть, чтобы подняться против Церкви, о которой мы говорим, повторяя Символ веры: «Верую в христианскую Церковь»? Не эту ли самую Церковь представляет папство? И разве не обязан я быть ей послушным? Проклиная ее, я обрекаю себя на отлучение, на проклятье Бога и всех святых!»
Еще в монастыре, с радостью сознавая свою причастность к этой Церкви, он задумывался над причинами и истоками ереси. В 1514 году он, тогда молодой доктор богословия, набросал для своих учеников такой портрет еретика: «Ни один еретик никогда не признается в своих ошибках. С ним бесполезно спорить, его бесполезно преследовать, ибо он упрям и твердолоб. Он считает себя мудрецом, и переубедить его невозможно. Он решительно настроен против любых уступок». В 1515 году, когда он уже начал проповедовать
