лютеран, например, Пиркгеймера, Конрада Викнера, Лазара Шпенглера.
Урбан Регий, один из проповедников нового Евангелия, писал Лютеру из Аугсбурга: «Ваши люди ведут себя здесь так грубо и так откровенно предаются плотским радостям, что можно подумать, будто Десять заповедей писаны не для них. Нет абсолютно ничего, что они считали бы для себя запретным. Доходит до того, что они готовы с чистой совестью простить себе воровство, клятвопреступление и разврат. Неужели в своем ослеплении эти несчастные глупцы думают, что Спаситель явился на землю и принял здесь крестную муку ради того, чтобы мы могли с бесстыдством тешить свои животные страсти?» Позже, получив назначение в Люнебург, он застал там примерно ту же картину: «Чем более всего озабочены ярые ревнители Христовой правды, так это личным благополучием. Один в обмен на проповедь Евангелия требует почета и высоких должностей, другой только и ищет, как бы наложить лапу на церковное имущество, и почти все норовят устроить свою жизнь так, как диктует им собственная прихоть и каприз... Поначалу и я принимал усердие этих ревностных апостолов Евангелия за чистую монету. Как и многие другие, я пал жертвой лицемерного обмана. Но теперь-то я хорошо изучил их и знаю: единственная их цель и забота — утолить свою алчность и под прикрытием Евангелия завладеть чужим добром».
О том, какие нравы воцарились в имперском Констанце после того, как и сюда проникли апостолы лютеранства, нам подробно рассказывает книга «Евангельские распутства», написанная Людвигом Гетцером, большим «экспертом» в этом вопросе, окончившим свои дни в 1529 году на плахе по обвинению в многоженстве, — у этого человека было не меньше дюжины жен. «Поистине гениальное изобретение мэтра сатаны, — восклицал он, — под предлогом проповеди Евангелия и христианского братства ловко обобрать толпу и заманить простаков в свою ловушку. И ему это в полной мере удалось, как нам показывает пример гнусного поведения тех, кто именует себя евангелистами».
О положении дел в Базеле нам сообщают различные источники, в частности, друг Цвингли швейцарец Анри Лорити Глареанус (Гларис). Поначалу он не скрывал от Цвингли своей радости по поводу того, что и в Швейцарии появились проповедники Слова Божьего, но вскоре радость сменилась разочарованием. В 1522 году он писал Миконию: «Вы и представить себе не можете, как вредят делу Лютера даже самые ревностные его сторонники. Они действуют столь непоследовательно и столь неуклюже, что создается впечатление, будто их вдохновляет гений зла». В 1524 году его мнение осталось прежним: «Я глубоко убежден, что никто не приносит большего вреда проповеди Евангелия и наукам, чем те, кто называет себя его друзьями и радетелями... Впрочем, поостережемся замахиваться слишком высоко: как и раньше, никому не позволено критиковать помазанника Божия». Эти слова проникнуты горькой иронией человека, понявшего, что в «империи» Цвингли действия пасторов не подлежат обсуждению. Глареануса и в самом деле вскоре вынудили отойти в тень и освободить место более сговорчивым проповедникам.
Одной из столиц Реформации стал Страсбург. С самого начала этот город превратился в арену жестокой борьбы между разными течениями лютеранства. Сюда одновременно съехались Буцер, Капитон, Гедион, Швенкфельд, Энгельбрехт, Ламберт и Целий, и каждый из них активно использовал мощную издательскую базу, сложившуюся в Страсбурге, для пропаганды своих евангельских сочинений. Большинство текстов этих представителей первой волны Реформации увидело свет, когда период становления новой Церкви уже завершился, однако в них подробно освещаются события, имевшие место с 1522 по 1525 год. «Наши пасторы, — писал Капитон, — учат Евангелию, совершенно не заботясь о дисциплине, и, судя по всему, даже не подозревают, что дисциплина необходима и в наших церквах. Подавляющее большинство трудоемким, но полезным службам предпочитает службы легкие и удобные; есть и такие, кто христианскую свободу понимает как царство разврата. Глядя на них, можно подумать, что для утверждения евангелической церкви достаточно сбросить гнет папизма. Немало и тех, кто, видя явный упадок наших церковных институтов, начинает мечтать о восстановлении былого авторитета духовенства... Народ, охваченный моральным разложением, совершенно отвык повиноваться. Посягнув на авторитет папы, мы, похоже, пошатнули уважение к таинствам, принизили роль священничества и даже подорвали веру в Слово Божье».
Бывший францисканец из Авиньона Ламбер первое время тоже славил Реформацию, называя ее приход «счастливой порой». Однако и он открыто жаловался Миконию: «Вся моя жизнь превратилась в боль и стон, ибо слишком мало встречаю я тех, кто евангельскую свободу использует во благо. Вместо милосердия, от которого теперь осталось одно только смутное воспоминание, между нами воцарились клевета, зависть, обман и злословие». Еще несколько лет спустя он же напишет: «Разрушили мы немало, но что мы построили? Велико число тех, кто отвернулся от заповедей Господних, а Евангелие чтит лишь в той мере, в какой находит в нем оправдание потаканию своим плотским желаниям... Кто подсчитает все зло, проникшее в нашу молодую Церковь? Кто измерит необъятность наших пороков?..»
Бывший доминиканец из Шленштадта Буцер сокрушался: «Кому еще не ясно, что наша церковь поощряет безнаказанность самых тяжких проступков? Отсутствие порядка и вседозволенность подталкивают народ, особенно молодежь, к преступлениям. От стыда и совести остались одни названия. Люди предаются всем мыслимым излишествам, не испытывая при этом ни малейшего раскаяния». Позже он же: «Значительное число наших пасторов убеждены, что исполнили свой долг, осыпав оскорблениями пособников антихриста, освистав своих прежних собратьев и потратив долгие часы на споры о бесполезных предметах. В свою очередь, народ, видя перед собой такой прекрасный пример, утвердился во мнении, что истинно добродетельному христианину достаточно осыпать оскорблениями папистов, участвовать в гонениях на них и вести бесконечные разговоры о пустяках. Что же касается скромности, христианского милосердия и истинного рвения, то от всего этого не осталось и следа».
Массу документальных свидетельств об обстановке, сложившейся в первых протестантских коммунах, оставил Швенкфельд, хорошо знавший не только Страсбург, но и другие города, в которых ему довелось проповедовать. «Пивные и кабаки, — пишет он, — переполнены праздными проповедниками, вообразившими себе, что ссоры по поводу толкования Божьего Слова, крики и пьянство способствуют процветанию христианства. Судя по всему, они уверены, что образцовым евангелистом может стать каждый, кто научился поносить папу и отказался платить десятину церковникам. При этом они полагают, что Иисус Христос обязательно покроет все их грехи. Самое же ужасное в этом то, что, предаваясь беззакониям и распутству, они имеют дерзость утверждать, что никогда еще со времен апостолов христианство не пребывало в таком расцвете. Новое евангельское милосердие внушает им мысль, что любые заблуждения, любые проступки, любые беспутства позволены, потому что за ними стоит Христос. Прикрываясь Евангелием и Словом Божьим, они готовы открыто попирать Божественный Закон и учат народ искать и находить на каждой странице Священного Писания заветы, отвращающие их от жизни вечной». Вот какой символ веры исповедуют, по его мнению, новые христиане: «Я верую всей душой. Правда, я не использую во благо ни благодеяния Христовы, ни Его утешение, ни веру, ни Евангелие; в глубине души я вовсе не люблю ни Бога, ни Сына Его единственного Иисуса Христа; я не боюсь ни Бога, ни его правды; вопреки собственной совести я упорствую в злобе, не молюсь, никому ничего не прощаю, думаю только о личном обогащении и при этом верю, что именем Иисуса Христа и ради моей веры Бог не поставит мне в вину совершенное мною зло».
Подобные заявления и протесты стекались к Лютеру со всей Германии, но он оставался к ним глух. «Никогда и ни за что я не поверну назад», — раз и навсегда решил он. Он видел собственными глазами и слышал из уст своих сподвижников, что стекавшиеся к нему новые христиане уж$ чувствовали себя «повязанными» общим сознанием свободы от всякой
