многодетный бывший клеветник Телхин!
— Все равно, думаю, — изъяснялся он, — нищету теперь вселяют в дома изменников… — Ой, что я говорю! Язык мой враг мой!
— Ну вселяют и вселяют, — сухо сказала Теотоки, опустив занавеску и откидываясь внутрь фуры на подушки.
Но Телхин все-таки прорвался к ней и, отпихнув солдат, сунул голову внутрь фуры.
— Так ведь и меня теперь выселяют! — вопил он. — Заступитесь! Тут дука Мурзуфл сообразил, что ему неловко просто красоваться на коне, когда госпожу так осаждают. Он подъехал к вопящему клиенту и стегнул его. Телхин завилял тощим задом.
— Ой, ой, милостивцы! Пришла какая-то маркитантка, ступай, говорит, из этой кувикулы, она мне нравится, я, говорит, буду в ней жить… А я, всесветлейшая, расположился как раз в вашей девичьей комнатке, помните, с розочками на карнизе?
— И ты ушел?
— Что было делать, милостивица, у ней такая жестокая рука, у этой маркитантки! Но сегодня утром вообще нахлынула какая-то рвань вонючая, катакомбы, что ли? И давай крушить все подряд! Слышите?
Из глубин пространного дома доносились словно бы утробные вздохи, а на фоне их лязг и звон от разбиваемых предметов. Решетчатая дверь на верхнем балконе вдруг растворилась, и на улицу высыпался целый дождь разнообразных осколков.
— Мурзуфл! — призвала Теотоки.
— Здесь, всемилостивейшая!
— А нельзя ли вышвырнуть их всех вон?
— Никак нет, — он указал рукояткой плети на кусок пергамена, прибитый у ворот. — Охранная грамота городского эпарха Каматира, который теперь патриарх.
— Ну и что, — усмехнулась Теотоки.
— Имею строжайшие инструкции вашего супруга не вступать ни в какие конфронтации с властями…
Мурзуфл, уроженец глухого села, питал пристрастие к иностранным терминам.
Тогда по знаку Теотоки слуги вынули ее из фуры, и она храбро вошла в разоряемый дом. За ней направились хныкающий Телхин и дука Мурзуфл, который для внушительности помахивал хлыстиком.
Завидев солдат, пришельцы, носившиеся, как черти перед заутреней, попрятались. Только у чулана слышалось не то повизгивание, не то смех. Теотоки обнаружила там своего гнома.
— Фиалка! Ты здесь? Чего ты так скрючился? Что тут с тобой было?
Гном объяснил на пальцах, что пришедшие из катакомб (из-под земли) облили его тестом, обваляли в перьях (чириканье и общипыванье самого себя) и гоняли по анфиладам (горестный всплеск полных ручек).
— Бедный мой добрый дух! — целовала его Теотоки. — Как я могла тебя забыть?
И она поручила его служанкам, чтобы хорошенечко выкупать и захватить с собою в Редест.
— Теперь ты всегда будешь со мною. Ты станешь беречь нашего Вороненка. Ты доволен?
Гном радостно кивал круглой головою. А Телхин все клянчил:
— Пожалуй, госпожа Врана, прикажи нам еще пожить в твоем уважаемом доме. Наш-то, шестиэтажный, сгорел дотла! Младшие бы разместились в госпожи Манефы покоях… Только бы выкурить этих еретиков! Франго, старшенькая моя, она бы, если ты дозволишь, в твоей спаленке…
Услышав про свою спаленку, Теотоки решительно пошла наверх. Десятки настороженных глаз следили за нею, какие-то чумазые исаврянки нянчили голых младенцев. Под аркой бывшего триклиния тряслась рука, словно козлиная лапа:
— Ми-илостыньку, пожа-алуй!
Вот и белая с медным кольцом дверь ее девичества. Потянула за кольцо и будто открылся аквариум, заповедник зелени и солнечных зайчиков.
— Эй, ты кто? — закричал грубый бабий голос. — Закрой дверь с обратной стороны!
Женщина в широченных юбках, поставив таз на ее детский коврик, распаривала себе мозоли.
— Ты-то кто? — переспросила Теотоки, вложив в эти слова столько презрения, на сколько была способна.
Как объяснишь ей, что в этой тесненькой кувикуле с розочками на карнизе осталась лучшая часть ее еще такой короткой жизни! И Теотоки молча смотрела на нее.
Неведомая захватчица закричала первая. Ее трясло и трепыхало все крупнее — она припадочная, успела подумать Теотоки.
— А-а? Так это ты по проволоке ходишь, римская стерва? А я, всю жизнь свою труженица, мне негде голову приклонить!
Тут и Теотоки испытала ненависть ни с чем не сравнимую, невыносимую, сжигающую дотла.
Маркитантка чем-то ударила ее так, что боль ослепила и оглушила, а Теотоки, в свою очередь, захватила ногтями ее теплую шею и принялась кромсать. Обе медленно повалились на пол и покатились в густой, вонючей жиже.
В отчаянии прыгал гном Фиалка, и дука Мурзуфл стоял, опустив свой хлыстик, потому что, где дерутся две женщины, целая армия бессильна.
Но уже мало кто и обращал внимания на раздоры в доме, который когда-то построил славный Палимон по прозвищу Хирург. Над столицей, над куполами и крышами, вместо привычного заката разливался неожиданный восход, некая новая аврора, от которой щемило сердца и души жгло предчувствием. И люди выходили из домов и обескураженные смотрели вверх в расцветающее небо.
И тогда из глубины разграбленного и опозоренного дома Ангелиссы раздался звонкий и чистый тенор. Знаток сказал бы, что это не оперный прима-певец и не диакон из патриаршего хора, скорее, это мальчик из самодеятельности или даже вакхант из древней мистерии Диониса.
— О-о! — вопиял тот божественный мальчик. — Испепели нас, восходящее светило! Грозный, безжалостный бог света, уничтожь сей неправедный мир! Убей все живое, уничтожь все, что дышит, преврати нас в пустыню, в пустыню!
И все в страдании зажмуривали глаза, а иные даже пали на землю. Но бог света не восходил. Небо оставалось равнодушным и блистающим, как перламутровая раковина южных морей. А потом, будто поколебавшись, все-таки решилось, свет стал заметно убывать, и на землю спустилась благодатная ночь.
Теотоки пришла в себя на полу, мокрая, со спутанными волосами. «Сестра моя, сестра моя во Христе…» — хотелось ей шептать, потому что после припадка необыкновенной ярости на нее накатывал припадок безудержной любви. Или это влиял павликианский незаконнорожденный бог света, который шуровал там на небе между восходом и закатом?
И когда она приподнимала веко, она видела рядом чужой глаз, весь в морщинках, хотя и молодой, с явно наклеенными ресницами. Но никакой покаянной любви и прочей достоевщины у нас здесь не будет, все-таки одна из них была по происхождению принцесса, а другая — рабыня. И все-же Теотоки как счастье ощущала эту благодать смирения, это желание обнять и даже утешить ненавистную прежде женщину, а если надо и распаривать ей мозоли. Но руки хватали тьму и пустоту, наталкивались на медный таз или липкую лужу.
