кому-то тронуть хоть пальцем одного из них или посягнуть на память о Рокко, всю деревню охватывало своего рода материнское чувство, и их защищали, как волчица защищает свое потомство. «Скорта все негодяи, но они наши» — так думало большинство жителей Монтепуччио. Но кроме того, ведь они побывали в Нью-Йорке. И это придавало им своего рода необычность, которая в глазах многих делала их неприкосновенными.
Несколько дней церковь пустовала. На мессы никто не приходил. С доном Карло на улице уже не здоровались. Его наградили новым прозвищем: Миланец. Монтепуччио погрузилось в прадедовское язычество. Около церкви совершали всяческие обряды. В холмах танцевали тарантеллу. Рыбаки поклонялись идолам в виде рыбьей головы, некой помеси святого покровителя и водяного. Старухи по домам зимними вечерами вызывали души умерших. Много раз проводили обряды снятия порчи, которую, как они думали, навели на них злые духи. У дверей нескольких домов нашли трупы животных. Назревал бунт.
Так прошло несколько месяцев, и вдруг однажды утром Монтепуччио охватило необычное волнение. Слух, что распространялся по деревне, искажал лица людей. Передавали новость шепотом. Старухи осеняли себя крестом. У всех на устах было одно: этим утром произошло нечто непонятное. Умер отец Боццони. И это еще не самое худшее: он умер каким-то странным образом, о чем нельзя было говорить без стыда. Многие часы никто ничего толком не знал. Потом, по мере того как разгорался день и солнце начало согревать фасады домов, слух принял определенные формы. Дон Карло был найден в холмах, примерно в одном дне ходьбы от Монтепуччио, голый, как червяк, с высунутым языком. Как такое могло случиться? Для чего дон Карло один пошел в холмы, да еще так далеко от своего прихода? И мужчины, и женщины задавали друг другу эти вопросы, попивая воскресный кофе. Но произошло еще более необычайное. Часов в одиннадцать стало известно, что тело отца Боццони буквально сожжено солнцем. Все, даже лицо, хотя, когда его нашли, он лежал, уткнувшись лицом в землю. Очевидно было одно: он был голый еще при жизни. Шел таким под солнцем многие часы, пока его тело не покрылось волдырями, а ноги — кровью, и он умер от изнурения и обезвоживания. Тайной оставалось главное: почему он ушел один в холмы, да еще в часы самого пекла? Эти вопросы будут в Монтепуччио пищей для разговоров еще многие годы. Но в тот день пришли по крайней мере к одному, пусть предварительному, выводу: скорее всего одиночество довело его до безумия, и он, встав утром в полной невменяемости, решил любым способом покинуть деревню, которую так ненавидел. Солнце одержало над ним победу. И эта смерть, такая нелепая, такая непристойная для служителя Церкви, еще больше укрепила мнение жителей деревни: ясно, этот дон Карло и яйца выеденного не стоил.
Когда Раффаэле узнал эту новость, он побледнел. Он попросил повторить ему ее, не в силах покинуть площадь, на которой разговоры гудели, как ветер в улочках. Он должен был узнать больше, узнать все до мелочей, быть уверенным, что все это правда. Он выглядел удрученным, что весьма удивило тех, кто знал его. Главное — Скорта. Ведь он должен был бы радоваться, что этого кюре больше нет. Раффаэле долго тянул, прежде чем решился покинуть террасу кафе. Потом, когда понял, что все так оно и есть, что можно не сомневаться — кюре мертв, он сплюнул на землю и пробормотал:
— Этот негодяй нашел-таки способ вместе с собой погубить и меня.
Накануне два человека встретились на тропинке в холмах. Раффаэле поднимался от моря, а дон Карло в одиночестве прогуливался. Бродить по тропинкам в холмах было единственным времяпрепровождением, которое осталось ему. Изоляция, на которую обрекла кюре деревня, сначала привела его в ярость, но потом, по прошествии нескольких недель, он почувствовал, что гибнет от тягостного одиночества. Его рассудок приходил в расстройство. Он совсем растерялся. Жизнь в деревне становилась для него истинной мукой. Единственной отдушиной стали эти прогулки.
Разговор начал Раффаэле. Он счел возможным воспользоваться случаем и решительно объясниться с кюре.
— Дон Карло, — сказал он, — вы оскорбили нас. Пришло время вам пересмотреть ваше решение.
— Вы — банда дегенератов! — прорычал кюре вместо ответа. — Господь все видит и Он накажет вас!
Гнев охватил Раффаэле, но он постарался сдержать себя и продолжил:
— Вы ненавидите нас. Пусть. Но та, которую вы наказываете, не заслужила такого отношения. Немая имеет право покоиться в кладбищенской ограде.
— Она там и лежала, пока вы не вынесли ее. Но она этого и заслуживает, она грешница, родившая банду безбожников!
Раффаэле побледнел. Ему показалось, что даже сами холмы обязывают его ответить на такое оскорбление.
— Вы не заслуживаете облачения, которое носите, Боццони. Вы слышите меня? Вы — крыса, которая прикрывается сутаной. Снимайте ее, отдайте, или я вас убью!
И он набросился на кюре с яростью озлобленной собаки.
Он схватил кюре за воротник и яростным движением сорвал с него сутану. Дон Карло был потрясен. Он задыхался от бессилия. Раффаэле не отпускал его. Он орал как безумный:
— Догола, подлюга, догола! — и изо всех сил разодрал сутану, осыпая кюре тумаками.
Он успокоился только тогда, когда отец Боццони оказался совсем голым. Бедняга сдался. Теперь он, прикрываясь лишь пухлыми руками, плакал, как ребенок. Он бормотал молитвы, как если бы находился в руках полчища еретиков. Раффаэле был охвачен мстительным ликованием.
— Вот таким вы будете ходить отныне: голым, как червяк. Вы не имеете права носить сутану. Если я снова увижу вас в ней, я вас убью! Вы слышите меня?
Дон Карло не ответил. В слезах он побежал прочь и скрылся. Он не вернулся. Все это окончательно сломило его. Он бродил по холмам, словно заблудившийся ребенок. Не обращая внимания на усталость и солнце. Долго бродил, а потом без сил рухнул на землю Юга, которую так ненавидел.
Раффаэле какое-то время постоял на том месте, где он разделался с кюре. Стоял не двигаясь, ожидая, когда уляжется его гнев, когда он придет в себя и сможет вернуться в деревню, не выдав себя своим видом. У его ног валялась разорванная сутана священника. Он не мог оторвать от нее взгляда. Что-то заставило его на мгновение зажмуриться. В лучах солнца поблескивал какой-то предмет. Он машинально нагнулся и поднял его. Золотые часы. Если бы он в эту минуту ушел, то, возможно, брезгливо откинул бы часы подальше, но он не уходил. Он еще не все сделал. Он снова нагнулся и не спеша, осторожно, поднял порванную сутану и обшарил ее карманы. Вытащив из бумажника дона Боццони деньги, он раскрытым отбросил его подальше. Он сжимал в руке пачку банкнот и золотые часы, и на лице его блуждала отвратительная улыбка безумца.
«Этот негодяй нашел-таки способ вместе с собой погубить и меня». Раффаэле только что узнал, что эта ссора с кюре окончилась смертью, и даже если он будет твердить себе, что он никого не убивал, то все равно — он прекрасно понимал это — смерть кюре всегда будет
