видом заговорщика.
— Когда ты соорудил эту плиту?
— Где ты отыскал такой стол?
— Надо было сказать нам, мы бы принесли что-нибудь…
Раффаэле улыбался и повторял лишь одно:
— Садитесь, не думайте ни о чем, садитесь…
Кармела со своим семейством пришли первыми, но едва они сели, как со стороны лестницы донеслись крики. Пришли Доменико, его жена и две их дочери, а следом и Джузеппе с женой и маленьким Витторио. Теперь все были в сборе. Обменивались поцелуями. Женщины расхваливали наряды друг друга. Мужчины угощали друг друга сигаретами, подкидывали вверх своих племянников и племянниц, которые вопили от радости в крепких мужских руках. Кармела села немного в стороне. Самое время посмотреть на всех вместе. Все, кого она любила, были здесь. Сияющие от радости в свете воскресного дня, когда платья женщин оттеняют белизну рубашек мужчин. Море было нежное и спокойное. Она улыбнулась какой-то особой улыбкой.
С верой в жизнь. Она посмотрела на каждого из них. На Джузеппе и его жену, дочь рыбака, который слово «женщина» в своем лексиконе заменил на слово «путана», и частенько можно было услышать, как на улице он приветствовал какую-нибудь знакомую возгласом «Ciao, putana!»[17], всегда вызывая смех прохожих. Потом взгляд Кармелы упал на детей: Лукрецию и Николетту, двух дочерей Доменико, наряженных в красивые белые платьица, на Витторио, сына Джузеппе и Маттеа, которого мать кормила грудью, приговаривая: «Пей, дурачок, пей, это все для тебя», и на Микеле, самого младшего в клане, которого женщины передавали из рук в руки, а он лепетал что-то на своем языке. Она смотрела на них и говорила себе, что все они будут счастливы. Просто счастливы.
Голос Раффаэле прервал ее мысли.
— К столу! К столу! — закричал он.
И тогда она поднялась со своего места и сделала то, что пообещала себе сделать. Быть с ними. Смеяться с ними. Целовать их. Обнимать. Быть с каждым, по очереди, внимательной и счастливой.
Их собралось за столом пятнадцать человек, и они, посмотрев друг на друга какое-то время, с удивлением отметили, как разросся их клан. Раффаэле сиял от счастья. Он так мечтал об этой минуте. Все, кого он любил, собрались здесь, у него, на его trabucco. Он без отдыха метался из одного угла в другой, от плиты к кухне, от сетей к столу, стараясь, чтобы каждый был обслужен, чтобы у всех все было.
Этот день навсегда остался в памяти клана Скорта. Потому что для всех, для взрослых и для детей, такое пиршество было впервые. Дядя Фелучче сделал нечто грандиозное. Раффаэле и Джузеппина поставили на стол целую дюжину всяких кушаний. Огромные, с палец, мидии, фаршированные смесью из яиц, хлебного мякиша и сыра. Крепенькие маринованные анчоусы, которые просто таяли на языке. Щупальца осьминогов. Салат из томатов с цикорием. Несколько тонких ломтей поджаренных баклажанов. Анчоусы, жаренные в масле. Блюда передавались с одного конца стола на другой. Каждый брал с удовольствием, и ему не приходилось выбирать, мог отведать все.
Когда тарелки опустели, Раффаэле поставил на стол две огромные салатницы, в них что-то дымилось. В одной оказались традиционные местные макаронные изделия troccoli с сепией каракатицы. В другом — risotto[18] с дарами моря. Оба блюда были приняты с энтузиазмом, что заставило зардеться повариху. В такой момент аппетит разыгрывается, и всем кажется, что они могут есть целый день. К тому же Раффаэле поставил пять бутылок местного вина. Красного, пенящегося, темного, как кровь Христа. Солнце уже стояло в зените. Гости были защищены от него циновками, но все равно чувствовали горячий воздух, от которого даже ящерицы должны были бы покрыться потом.
Разговоры текли под постукивание приборов, иногда их прерывал вопрос кого-нибудь из детей или опрокинутый стакан с вином. Говорили обо всем и ни о чем. Джузеппина рассказывала, как она готовила макароны и risotto. И разговор о пище доставлял еще больше удовольствия тем, кто ел. Спорили. Смеялись. Каждый был внимателен к своему соседу по столу, следил, чтобы его тарелка ни на минуту не оставалась пустой.
Когда огромные блюда опустели, все уже насытились. Чувствовали, что животы у них полны. Но оказалось, Раффаэле еще не сказал последнего слова. Он поставил на стол пять огромных блюд со всевозможной рыбой, выловленной этим утром. Синеротые окуни, дорады. Полная салатница жареных кальмаров. Большие розовые креветки, запеченные на древесных углях. И даже несколько лангустов. При виде всего этого женщины единодушно заявили, что не притронутся больше ни к чему. Что это уже слишком. Что они просто умрут. Но в то же время нужно было уважить Раффаэле и Джузеппину. И не только их, но и саму жизнь, одарившую их пиршеством, которое они не забудут никогда. На Юге едят со своего рода неистовством и обжорством. Сколько влезет. Словно впереди их ждет голод. Словно они едят в последний раз в жизни. Раз пища на столе, надо есть. Это своего рода инстинкт. Не важно, что потом прихватит. Надо есть с радостью, сколько осилишь.
Блюда с рыбой ходили по кругу, и кушанья отведывали с жадностью. Ели уже не для того, чтобы насытиться, а для того, чтобы полакомиться. Но как ни старались, блюдо с жареными кальмарами так и не удалось опустошить до конца. Раффаэле был доволен. Нужно, чтобы кушанья на столе остались, иначе может показаться, что гостям не хватило еды. В конце трапезы Раффаэле повернулся к своему брату Джузеппе и, похлопав его по животу, спросил:
— Ну как, pancia piena?
Все рассмеялись, мужчины ослабили ремни брюк, женщины достали веера. Жара уже спала, но пресыщенные тела начали покрываться потом и из-за съеденной пищи, из-за того, что они так старательно жевали. Тогда Раффаэле подал к столу кофе для мужчин и три бутылки, чтобы облегчить пищеварение: виноградную водку, limoncello и водку, настоянную на лавровом листе. Когда все были обслужены, он сказал:
— Вы знаете, в деревне все зовут нас молчунами. Говорят, что мы — дети Немой и наши рты служат нам лишь для того, чтобы есть, но не разговаривать. Прекрасно. Будем гордиться этим. Если это сможет отдалить от нас любопытных и еще больше разозлит крикунов, это будет благом для молчунов. Но пусть мы будем молчать с ними, но не друг с другом. Я не пережил того, что пережили вы. Возможно, я подохну в Монтепуччио, так и не увидев в мире ничего, кроме наших высохших холмов. Но вы здесь. И вы знаете гораздо больше, чем я. Обещайте мне говорить с моими детьми. Рассказать им о том, что видели. Пусть то, что вы пережили во время своего путешествия в Нью-Йорк, не умрет с вами. Обещайте мне, что каждый из вас расскажет что-то моим детям. То, что он пережил сам. То, что вспомнил. То, что он знает. Давайте сделаем это. Пусть дядя говорит с племянниками. Тетя — с племянницами. Поведает что-нибудь, что таит в душе и не расскажет никому другому. Без этого наши дети останутся в Монтепуччио такими же, как все. Не будут знать мира. Не будут знать ничего, кроме тишины и жара солнца.
Все Скорта согласились с ним. Да. Пусть так и будет. Пусть каждый хотя бы раз в своей жизни поговорит вволю. С племянницей, с племянником. Прежде чем уйти из жизни, расскажет им о своей жизни. Хотя бы один раз. Поговорит, чтобы дать совет, передать то, что знает сам. Поговорит. Чтобы не быть просто бессловесным животным, которое живет и подыхает под этим молчаливым солнцем.
