тела, чудесная безмятежная сиеста…
У двери он увидел своего осла, тот еще был весь покрыт дорожной пылью. В эту минуту он уже знал: обратный отсчет начался. Он шел к смерти. Без колебаний. Жара спала. Деревня ожила. У дверей соседних домов одетые в черное сухонькие старушки сидели на своих качающихся стульях и вполголоса спорили, обсуждая, откуда появился этот осел и кто может быть его хозяином. Появление Лучано привело соседок в молчаливое оцепенение. Он улыбнулся своим мыслям. Все идет так, как он и предполагал. «Это дурачье в Монтепуччио ничуть не изменилось, — подумал он. — Что они думают? Что я их испугался? Что сейчас я попытаюсь удрать от них? Я больше не боюсь никого. Сегодня они меня убьют. Но этого мало, чтобы повергнуть меня в ужас. Я слишком издалека шел ради этого. Я выше этого. Только можете ли вы это понять? Я выше ваших ударов, которые вы нанесете мне. Я получил наслаждение. В объятиях этой женщины. Я получил наслаждение. И будет лучше, если на этом все окончится, потому что жизнь отныне будет бесцветной и печальной, как вид дна бутылки». И тут ему в голову пришла мысль в последний раз пойти на провокацию — демонстративно, под пристальными взглядами соседок, показать им, что он не боится ничего: стоя на пороге дома Бискотти, он демонстративно застегнул ширинку. Потом сел на своего осла и пустился в обратный путь. За спиной он слышал голоса, старушки взбудоражились с новой силой. Новость обрела подтверждение и, подхваченная беззубыми ртами, уже начала передаваться из дома в дом, от террасы к балкону. Ропот за его спиной все возрастал. Он снова проехал по главной площади Монтепуччио. Столики кафе были вынесены наружу. Тут и там мужчины что-то обсуждали. При его появлении все разом смолкли. А ропот за его спиной все возрастал. Кто он? Откуда явился? И тогда, при всеобщем недоумении, некоторые узнали его. Лучано Маскалдзоне. «Да. Это я, собственной персоной, — думал он, проезжая мимо их застывших физиономий. — Не тратьте силы, чтобы разглядеть меня. Это я. Не сомневайтесь. Сделайте то, что вы горите желанием сделать, или дайте мне проехать, но только не смотрите на меня звериными глазами. Я проезжаю мимо вас. Медленно. Я не пытаюсь убежать. Вы просто мухи. Большие уродливые мухи. И я вас отметаю рукой». Лучано продолжал свой путь, выехал на виа Нуова. Теперь толпа молча следовала за ним. Мужчины Монтепуччио покинули террасы кафе, женщины вышли на балконы и окликали его:
— Лучано Маскалдзоне? Это правда ты?
— Лучано? Сын потаскухи, и ты не сдрейфил явиться сюда?
— Лучано, приподними свою дурацкую голову, чтобы я увидела, что это и впрямь ты!
Он не отвечал. Не сводя взгляда с горизонта, с угрюмым видом, он не подгонял осла. «Женщины будут кричать, — подумал он. — А мужчины будут бить. Я все знаю». Толпа все более приближалась к нему. Два десятка мужчин теперь буквально шли по его пятам. И все время, пока он ехал по виа Нуова, женщины окликали его со своих балконов или стоя на пороге своих домов и, прижимая к коленям детей, крестились. Когда он подъехал к церкви, к тому самому месту, где несколько часов назад встретился с доном Джорджо, чей-то голос, перекрывая остальные голоса, громко крикнул:
— Маскалдзоне, это день твоей смерти!
Только тогда он повернул голову в сторону крикнувшего, и вся деревня смогла увидеть на его лице ужасную вызывающую улыбку, от которой они все оцепенели. Улыбка говорила, что он все знал заранее. Что больше всего он презирает их. Что он получил то, за чем пришел сюда, и унесет это наслаждение с собой в могилу. Несколько детишек, испуганные гримасой путника, расплакались. И набожные матери в один голос вынесли приговор:
— Это дьявол!
Наконец он подъехал к концу деревни. Последний дом — вот он, всего в нескольких метрах. А дальше будет только бесконечная, уходящая в холмы каменистая дорога среди олив.
Несколько мужчин неожиданно преградили ему путь. В руках у них были заступы и мотыги. С суровыми лицами они стояли плечом к плечу. Лучано Маскалдзоне придержал своего осла. Молчание длилось долго. Все словно застыли. «Вот здесь я и умру. У последнего дома Монтепуччио. Кто из них первым набросится на меня?» Он почувствовал, как тяжело вздохнул его осел, и в ответ пригнулся и похлопал его по спине. «Эти мужланы догадаются хотя бы напоить мою скотину, когда покончат со мной?» Он выпрямился, не спуская глаз с неподвижно стоящих перед ним мужчин. Женщины, что до того кричали, смолкли. Никто не осмеливался сделать первый шаг. Он вдруг почувствовал какой-то терпкий запах: последний запах в его жизни. Запах сушеных томатов. На всех балконах женщины разложили большие доски, на которых сушились разрезанные на четвертушки томаты. Их палило солнце. Постепенно они сморщивались, как насекомые, и источали тошнотворный терпкий запах. «Томаты, что сушатся на балконах, проживут дольше, чем я».
Неожиданно первый камень ударил ему в голову. Он не попытался увернуться от него. Лишь приложил усилия, чтобы удержаться в седле прямо. «Вот так, — успел он подумать, — вот так они меня убьют. Забросают камнями, как изгоя». Второй камень пришелся ему в висок. На этот раз удар был такой сильный, что он не удержался в седле. Упал на пыльную дорогу, но ноги его остались в стременах. Кровь текла на глаза. Он еще слышал, как вокруг него кричали. А разгоряченные люди хватались за камни. Каждый хотел ударить. Град камней с силой колотил по его телу. Он чувствовал, как горячие камни этих мест убивают его. Они были еще обжигающие от солнца и распространяли вокруг него запах высохших холмов. Его рубашка промокла от крови, теплой и густой крови. «Я повержен. Я не сопротивляюсь. Бейте. Бейте. Вы ничего не убьете во мне, ведь меня уже нет. Бейте. У меня нет больше сил. Кровь вытекает из моих жил. Кто бросит последний камень?» Странно, но последнего, решающего камня не последовало. Он подумал, что люди в своей жестокости хотели продлить его агонию, но это было не так. Оказывается, прибежал кюре и стал между мужчинами и их жертвой. Он обзывал их чудовищами и требовал, чтобы они остановились. Лучано почувствовал, как кюре опустился около него на колени. Услышал, как он прошептал ему в ухо:
— Я здесь, сын мой. Я здесь. Держись. Дон Джорджо позаботится о тебе.
Дождь камней не возобновился, а Лучано Маскалдзоне предпочел бы оттолкнуть кюре, чтобы мужчины Монтепуччио завершили начатое, но у него не было больше сил. Вмешательство кюре не принесло никакой пользы. Оно только продлевало агонию Лучано. Нет, пусть они с яростью и диким рвением забрасывают его камнями. Пусть затаптывают ногами, покончат с ним. Вот что он хотел ответить дону Джорджо, но ни единого звука не вырвалось из его горла.
Если бы кюре Монтепуччио не стал между толпой и ее жертвой, Лучано Маскалдзоне умер бы счастливым. С улыбкой на губах. Как завоеватель, насытившийся победой и поверженный в битве. Но она затянулась. Жизнь покидала его слишком медленно, и он успел услышать то, чего никогда не должен был бы узнать.
Мужчины деревни толпились около тела и, не имея возможности завершить расправу, осыпали его ругательствами. Лучано воспринимал их голоса, как последние звуки мира.
— Это отобьет у тебя охоту возвращаться сюда!
— Тебе же сказали, Лучано, это день твоей смерти!
А потом прозвучали эти слова, от которых земля под ним содрогнулась:
— Иммаколата — последняя женщина, которую ты поимел, сын свиньи!
Лучано задрожал всем телом. За его опущенными веками рассудок в смятении вопрошал: Иммаколата? Почему они сказали — Иммаколата? Кто же была эта женщина? Ведь
