спиной собирать томаты в огромных сельскохозяйственных поместьях Фоджи или, склонив голову под лампой, трудиться в подпольных мастерских Неаполя. Они будут работать, как скотина, отдавая до последней капли пот своего тела, подчиняясь гнету эксплуататоров, жестокой власти денег. Они заранее знали все это. Знали, что на их молодых телах навсегда отразятся эти годы тяжелого труда, слишком тяжелого для человека, но они спешили туда. И Донато видел, как все они, когда приближался итальянский берег, загорались жадным нетерпением.
Разный люд усаживался в его лодку. Это напоминало смену времен года. Он видел в своей лодке жителей несчастных стран. И ему казалось, что он ощущает пульс планеты. Он видел албанцев, иранцев, китайцев, нигерийцев. Все они побывали в его небольшой лодке. Он без конца перевозил их, мотаясь с одного берега на другой. И таможенники его ни разу не поймали. Он скользил по волнам словно корабль-призрак, приказывая своим пассажирам молчать, если вдали слышался шум мотора.
Много женщин побывало в его лодке. Албанки, мечтающие найти место горничной в прибрежных гостиницах или сиделки при стариках в итальянских семьях. Нигерийки, предлагающие себя, стоя на обочине дороги между Фобрии и Бари и прикрываясь от солнца разноцветными зонтиками. Ирландки с изможденными лицами, для которых путешествие только начиналось, потому что их путь лежал дальше, намного дальше, во Францию или в Англию. Донато смотрел на них. Молча. Если среди них попадалась одинокая женщина, он всегда находил способ вернуть ей деньги, когда она сходила на берег. И каждый раз, когда женщина с недоумением вскидывала на него взгляд, тихим голосом благодаря его или даже целуя ему руку, он бормотал: «Ради Альбы», — и крестился. Альба стала его наваждением. Сначала он надумал спрашивать албанцев, которых перевозил, не знают ли они ее, но потом понял, что это впустую. И замолчал. Он совал в руки одиноких женщин пачки купюр, которые сами они отдали ему за несколько часов до того. Ради Альбы. «Ради Альбы», — говорил он, а сам думал: «Ради Альбы, у которой я отобрал все. Ради Альбы, которую я оставил в стране, где, возможно, она стала рабыней». Часто женщины ласково проводили кончиком пальца по его щеке. Как бы благословляя его и прося за него небо. Они делали это деликатно, словно ласкали ребенка, они чувствовали, что этот молчаливый мужчина, этот неразговорчивый перевозчик — просто ребенок, который разговаривает со звездами.
Кончилось тем, что Донато исчез совсем. Вначале Элия не обеспокоился. Друзья- рыбаки видели Донато. Слышали, как он поет, возвращаясь ночью после своих тайных вояжей, он любил петь по ночам. Все это свидетельствовало о том, что Донато где-то поблизости, плавает в море. Просто задерживается. Но прошли недели, потом месяцы, и Элии стало ясно: его брат исчез.
Это исчезновение породило в его сердце живую рану. Многие ночи он молился за своего брата, просил, чтобы он не погиб во время бури. Эта мысль была для него невыносима. В его воображении рисовались картины последних мгновений в пучине волн. Он словно слышал крики отчаяния. Он даже плакал, представляя себе эту ужасную смерть в одиночестве, смерть моряка, который может только молиться перед лицом бездонного моря.
Донато не погиб во время бури. В последний день своей жизни он тихо скользил по воде. Волны слегка ласкали борта его лодки. Солнце светило ярко, отражаясь на поверхности моря, жгло ему лицо. «Странно, что можно сгореть на воде, — думал он. — Я чувствую соль. Повсюду вокруг меня соль. На моих веках. На губах. В горле. Скоро я стану маленьким белым телом, скрюченным на дне моей лодки. Соль сожрет мои соки, мои ткани, но она меня сохранит, как сохраняют рыбу торговцы на своих прилавках. Укусы соли предвещают близкую смерть. Но это смерть медленная, и у меня еще остается время. Пусть оно даст волнам принести меня к моим берегам».
Он смотрел на берег вдали, думая, что еще мог бы легко вернуться туда. Конечно, это потребовало бы усилий, потому что за многие дни без еды он ослаб, но какие-то силы еще были. Хотя, скорее, нет. Скорее, при всем его желании берег окажется недосягаемой полоской земли вдали, и тогда все усилия станут не волей приблизиться к нему, а ужасным кошмаром. Так люди тонут в луже: дело не в глубине, а в том, чтобы найти в себе силы поднять голову над водой… Да, скорее всего он уже ничего больше не сможет сделать. И сейчас он смотрел на хаотичный берег своей страны, который танцевал на горизонте, словно прощаясь с ним.
Он закричал, изо всех сил. Не для того, чтобы позвать на помощь, а чтобы только понять, слышат ли его еще. Он закричал. Ничто нигде не дрогнуло. Никто ему не ответил. Не вспыхнул нигде никакой огонек, не появилась никакая лодка. И голос брата не отозвался тоже. Даже издали. Даже приглушенно. «Я далеко, — подумал он. — Никто меня больше не слышит. Интересно, брату было бы приятно узнать, что его я звал, когда прощался с этим миром?»
Он почувствовал, что сил вернуться назад у него уже нет. Он только что переступил порог. Даже если бы вдруг его охватило сожаление, он не смог бы повернуть лодку. Он подумал, сколько времени пройдет до тех пор, когда он потеряет сознание. Часа два? Или больше? А потом, чтобы перейти от беспамятства к смерти? Ночью все происходит быстрее. Но солнце еще не закатилось, оно защитит его. Он все же сумел развернуть лодку, чтобы оно светило ему в лицо. Берег оказался у него за спиной. Он его больше не видел. Было, наверное, часов пять или шесть. Солнце уже заходило. Оно опускалось в море, чтобы уснуть там. Оно рисовало на волнах длинные розовые и оранжевые полосы, в них сверкали спинки рыб. Это была дорожка, ведущая в глубь моря. Нос лодки смотрел прямо вдоль этой солнечной дорожки. Теперь ему оставалось только двигаться вперед. До конца. Солнце жгло ему голову, но до последней минуты он продолжал говорить.
«Я плыву вперед. Меня сопровождает длинная стайка осьминогов. Рыбы окружают мою лодку и несут ее на своих чешуйчатых спинах. Я удаляюсь. Солнце указывает мне дорогу. Мне надо только следовать за его теплом и не отрывать от него взгляда. Оно уже не так слепит меня. Оно меня признало. Я один из его сыновей. Оно ждет меня. Мы вместе погружаемся в волны. Его большая косматая голова заставляет море дрожать. Огромные клубы пара дадут знать тем, кого я покидаю, что Донато умер. Я — солнце… Осьминоги сопровождают меня… Я — солнце… Я погружаюсь в море…»
