красоты необыкновенной. Не было бы на земле Парижа, Букурешти вполне мог бы заменить Париж.
Одним словом, поехал Костя в Бухарест. Умостился в маленьком, не по-нашему устроенном вагоне и покатил. А сиденья чудно? по вагону расставлены: и так и этак. Вдоль и поперек. Спальных полок не видать. Они и не нужны. Тут все государство засветло проедешь — спать некогда.
Поглядывает в огромные проемы окон. По сторонам бегут холмы, сплошь укутанные виноградниками. Долины усыпаны краснокирпичными домами. Среди них, точно чабаны среди отары, возвышаются церкви островерхие. Бегут рядом или, пересекшись под углом, уходят в сторону шоссейные дороги, обсаженные сливовыми деревьями. Слив здесь много. Из них и вино гонят, и напитки всякие давят. Их и солят, и маринуют, и сушат, и в капусту кладут. Сливовый край, и только. Раньше думалось, растет на румынской земле одна кукуруза. Выходит, не только. Слива кукурузу потеснила. Потеснила, понятно, в сознании Кости. Как оно на самом деле, ему неизвестно. Потому что он в этом крае совсем недавно. Даже Бухареста не видел. Ну, а кто не видел Бухареста — тот не видел Румынии!
Вокруг дядьки в плотных домотканых одеждах. У каждого сумка полосатая из ряднины сшитая, деса?гой называется. В сумках — чего ты хочешь: и гусаки голгочут, и куры квохчут, и поросята визжат. Или, скажем, макуха выпирает, или кукурузные початки. Все везется на продажу. А куда — всякому понятно. Потому что то и дело слышатся слова: «Ла ураж Букурешти?» — в город Бухарест, значит.
Всего больше слив. Они в широких плетеных корзинах. Хмельная сливовая сладость заполнила все пространство. Надышишься — без вина опьянеешь.
Костя внимательно вглядывается в бурые крестьянские лица, то седоусые, то сивобородые. Глядел на теток, распустивших сборчатые юбки, надвинувших цветастые платки на глаза. Смотрел на руки в темных трещинах и желтоватых мозолях. И дядьки и тетки многим похожи на наших слободских жителей. И, понятно, никакая война, никакая стрельба их не радует. Тут и виноградники надо обрабатывать, и за скотом ходить. Тут и пацанву обшивать- обстирывать надобно, и сливы собирать. А разве им парубков своих не жаль, тех, что под Мелитополем или под Таганрогом похоронены?
Тихим ехал Костя в город Бухарест. И слободу припомнил, и осточертевшие вылеты на задания. Жаль ему стало себя. Потому что, кто знает, вернется ли он из очередного полета или, может, булькнет в море? Увидит ли он свое село, что за горами, за долами прилепилось у неширокой речушки Салкуцы?
Но, видать, так устроен Говяз, что долго грустным не бывает. Сидит в нем чертик озорной, бесенок неуемный. Сидит и щекочет под ложечкой.
Когда поезд подкатил к шумному перрону, когда толпа вынесла Костю в город, чертик и вовсе его замучил. Пошел Костя писать виражи. Вначале заглянул в погребок. Хозяин пригласил «снять пробу» с каждой бочки. А их пять. Наполовину замурованы в стену. Глядят днищами на посетителей, достают длинными деревянными кранами до стойки. На стойке стеклянные кружки, высокие, сужающиеся книзу.
Костя словно прилип к кружке. Кисловато-холодная жидкость хорошо утоляет жажду, легким теплом расходится по телу. Когда поднялся из погребка, Букурешти предстал перед ним писаным красавцем. Костя и глаза зажмурил, и рот открыл.
— Буна сара, домине локотинент! — поздоровалась с ним смуглолицая дивчина. Она назвала его господином лейтенантом, хотя он на самом деле уже давно старший лейтенант. Но откуда же ей знать о таких тонкостях? К тому, же у румын, сдается, и нет такого звания — «старший лейтенант».
— Норок (привет), миледи! — ответил Костя, помахивая ладонью.
— Домине локотинент пил вино? — улыбаясь, спросила она почти по-русски.
— Пэнтра пуцынэ! — ответил по-румынски. Что означает: самую малость.
— Хорош локотинент!
— Буна, буна! — подтвердил данную ему оценку.
Нельзя сказать, чтобы он был очень пьян. Тут все надо объяснить тем чертиком, который встрепенулся в нем.
И пошли они вдоль самого красивого города Европы (Восточной, конечно!), чувствуя себя по-детски свободно. Он положил руку ей на талию. Она оперлась на его плечо легкой ладошкой. Ему захотелось подарить ей что-нибудь. Пусть помнит Костю Говяза, хлопца из украинской слободы. Потащил ее в ювелирную лавочку. Увидев под стеклом витрины колечко с лиловым камушком, ткнул пальцем в стекло:
— Подайте!
Надев колечко на мизинец своей «миледи», Костя задумал поговорить по душам с хозяином. Перед ним человек иного мира — собственник, буржуй, капиталист или как там еще? В общем представитель диковинного для нас сословия. Начал такой разговор:
— Как тебе не стыдно? Обманываешь рабочих людей, наживаешься на них.
Хозяин, не понимавший по-русски, охотно поддакивал гостю, утвердительно кивал головой, по-доброму улыбался.
— Да, да, домине локотинент. Да, да!
— Эксплуататор ты, понял?
— Да, да!
— Жалко мне тебя, красивый парень. Отдай все людям, а сам иди работать. Согласен?
— Да, да! — все так же мило улыбался хозяин.
Девушка, изнемогая от хохота, повисла на плече Кости, одобрила его:
— Фрумо?с, локотинент, хорошо!
Кто его знает, что она за человек, эта «миледи». Может, женщина легкого поведения, может, совершенно наоборот. То, что так просто пошла с Костей, еще ни о чем не говорит: в войну все было просто.
Не расставался с ней двое суток. Когда кинулся в сторону вокзала, она торопилась рядом, по-детски целовала ему руки, всхлипывая, повторяла:
— Кота, Кота, милий! Буна малчик, фрумос малчик!
Видать, не такой уж она была простой и легкой.
Костя шел в часть, как говорится, на рысях. Когда миновал крайние лачуги Констанцы, когда степной ветер ударил в ноздри запахом привялой травы, он и вовсе пустился вскачь. Опаздывал безбожно. Не иначе, опять «губа». И тут — коляска. Даже не коляска, а, пожалуй, карета. Темная, закрытая вся. Дверца с окошком. Лошади не идут, а танцуют. Смотри, не насмотришься. Чья это карета? Наверно, в ней боярин какой-то, кровопийца — эксплуататор местного народа? Но сейчас не в этом вопрос. Карета катится в сторону части. Может, подвезет хозяин-румын? Мы же все-таки теперь союзники.
Встал Костя посреди шоссе, раскинул руки, точно Христос на распятии.
— Стой!
Кони затанцевали на месте, опаляя незнакомца огненным дыханием. Кучер засуетился, залопотал что-то непонятное. Дверца кареты приоткрылась.
— Чи фаче?
Что, мол, такое, спросили оттуда. Костя подскочил к дверце:
— Домине господарь, подкинь к части. Век не забуду!
— Садитесь, господин старший лейтенант!
«О, ты глянь! Этот и звания наши точно понимает, и говорит чисто по-русски», — подумал Костя, усаживаясь рядом с хозяином кареты на мягкое кожаное сиденье. Господин во фраке, сидящий напротив, засуетился. Хозяин успокоил его жестом.
