Томас уже действовал. Он смахнул пчелу, не задумавшись даже о том, что она может его ужалить. Когда она снова уселась, он прихлопнул ее свернутым в трубку журналом «Пипл», который купила Эмили.
– Как она здесь оказалась? – спросил Томас, сердито глядя на доктора Гершманна, хотя и понимал, что едва ли может винить врача в появлении случайного насекомого.
Доктор Гершманн не отвечал. Он протирал очки лацканом белого халата. Когда он поднял глаза, Томас по их выражению понял, что доктор чего-то недоговаривает.
– Что? – подстегнул его Томас.
– Вы обсуждали, насколько нормальным кажется Натан, – сказал доктор Гершманн, лениво почесывая затылок чуть пониже широкой проплешины, которую частично обрамлял полукруг всклокоченных седых волос.
– Ох, нет, – прошептала Эмили. – Что там?
– Ничего тревожного, – успокоил врач. – Просто это немного странно, вот и все.
– В каком смысле странно?
– Ну, сегодня я попросил неврологов сделать Натану электроэнцефалограмму. Обычно при коме или в нечастых случаях кататонии электрическая активность мозга находится на спаде, – пояснил он. – У Натана она зашкаливает. Уровень электрической активности необычайно высок, как будто мальчик не просто в полном сознании, а очень сильно возбужден. Мы собирались подключить его к монитору, но вообще-то состояние кажется неизменным.
Эмили коснулась руки Томаса, и он сильно сжал ее пальцы в своих.
– То есть он что, видит сны? – спросил Томас.
– Сны имеют циклический характер, мистер Рэнделл, – сказал доктор Гершманн. – Если бы это был особенно яркий сон, мы могли бы наблюдать именно такую картину, но не постоянно. Здесь же он практически неизменен.
– И чем вы это объясняете? – осведомилась Эмили.
– Мы не можем это объяснить, – признался врач. – Во всяком случае, пока. Я проконсультировался с заведующими нескольких отделений, и на данный момент мы считаем, что его состояние отражает возможное психологическое расстройство. Возможно, это не более чем невроз.
– Значит, нам нужно обратиться к психологу? – спросила Эмили, не веря своим ушам, и кивнула на неподвижное тело Натана. – С этим?
Врач немного помолчал, поглаживая усы. Томас задался вопросом, не задел ли его тон Эмили. Он обнаружил, что его самого это не слишком волнует. Но в следующий миг Гершманн снова взглянул на Натана и покачал головой:
– Мы будем и дальше наблюдать за ним и проведем еще одно токсикологическое исследование, просто на всякий случаи. Кроме того, я считаю, что данные ЭЭГ и, возможно, самого Натана тоже нужно показать психологу. Если вы не будете возражать, разумеется.
Томас и Эмили ничего не ответили.
– Значит, завтра, – подытожил Гершманн, прежде чем двинуться к выходу.
У двери он остановился.
– Мистер Рэнделл. Миссис Рэнделл. Я лечу Натана, а не вас. Но, думаю, мне следует сказать вам, что ваше затворничество, ваше бессменное дежурство в больнице, если угодно, может свести вас с ума. Я прекрасно понимаю, что вы хотите находиться рядом со своим сыном, но, возможно, вам стоит подумать о том, чтобы поделить эту обязанность между собой. Думаю, вам обоим только на пользу пойдет глоток свежего воздуха, не знаю, какой-то контакт с внешним миром.
Сначала Томас хмурился, но потом смягчился. Это был хороший совет, и врач дал его не по обязанности.
– Спасибо вам, доктор Гершманн, – сказал он.
– За все, – добавила Эмили.
Тот кивнул, безотчетно похлопывая себя обеими руками по брюшку, и вышел.
Едва Эмили вышла из больницы – это было во вторник вечером, чуть позже половины девятого, – она немедленно ощутила, как на нее обрушилось невыносимое чувство вины. Она оставила своего малыша, Томас остался сидеть с Натаном и будет там всю ночь. Но она его мать. Невзирая на все практические соображения, большая часть ее считала, что ей не следовало покидать его ни на миг.
И все же жизнь, несмотря на все напасти, продолжалась. Доктор Гершманн прав. Какой смысл им обоим каждую ночь торчать в тесных стенах больничной палаты? У каждого из них есть своя жизнь, дела, которые нужно делать, несмотря на все личные кризисы.
Не говоря уже о такой мелочи, как недосып.
Эту ночь она проведет дома, следующую – на раскладушке у постели Натана, и так будет продолжаться пугающе неопределенное время.
В вечерних сумерках, которые медленно расползались по Тарритауну, как это всегда бывает летом, Эмили вела машину к Таппан-хилл. Но лишь когда она свернула к дому, она почувствовала вкус соли на губах, ощутила на щеках влагу и поняла, что плачет.
Она плакала из-за Натана. И из-за себя самой тоже, она понимала это. Из-за тяжести, которая лежала на ее совести.
