Последний в цепочке державшихся за руки оглянулся, проговорил затем, обращаясь к идущей впереди него женщине:
— Я всегда изумлялся: что видит в нем Патриарх?
Шедшие по мелководью деревенские жители вскарабкались на тропу и поспешили вслед за процессией и Лжецом. Когда полоска земли расширилась и превратилась в площадку, процессия, расколовшись на группы, остановилась: пришедшие по воде толпой встали сзади.
Участники процессии стояли теперь перед длинным низким строением, вокруг которого бежали в свое время, выполняя ритуал, Патриарх и сопровождавший его Лжец. Теперь к нему вел своего рода коридор — углубленный проход между отлого насыпанными булыжниками. Дальний конец прохода, скрытый от солнца, тонул весь в глубокой тени. Вход в здание был вдвое уже ширины этого коридора-прохода, рядом с ним на уровне глаз находилась горизонтальная щель. Стоявшие впереди хорошо видели ее сами, но даже те, кто стоял много дальше или не мог увидеть из-за голов, знали, что она есть, и знали, чьи глаза будут смотреть сквозь нее.
Спящего пронесли по проходу, сняли с носилок, поставили на ноги лицом к провожающим. Подавшись вперед, толпа видела, что он все еще спит: глаза были, как прежде, закрыты. Но вот подошли избавляющие-от-скверны и, действуя инструментами и заклинаниями, открыли их. При этом один из служителей отбросил в сторону комки глины, державшие их закрытыми. Итак, Спящий проснулся. Живой, здоровый и сильный Патриарх, пребывая в своей Остановленной Жизни, пронизывал взглядом детей своих, смотрел вдаль. И теперь должен был действовать Мудрейший, который, кроме всего иного, был еще и избавляющим-от-скверны. Обвязав вокруг талии шкуру, в которую перешла жизнь леопарда, он поднял небольшой топорик с кремневым лезвием и, ударив, ввел его между сомкнутых губ. Потом начал работать им как рычагом, и те, кто стоял ближе всех, услышали звук, напоминавший потрескивание слабых веток, пожираемых разгорающимся пламенем. Когда же Мудрейший отступил в сторону, все увидели, что Патриарх говорит с ними из своей Остановленной Жизни: рот его был открыт. И тогда начались пение и пляски. Но многие из танцующих и поющих не могли сдержать слез при мысли о бренности своей жизни, которая неминуемо ускользнет, словно тень. Стража, носильщики, избавляющие-от-скверны, взяв Патриарха, подняли его на крышу здания, где несколько отодвинутых в сторону тяжелых бревен образовали отверстие, через которое он и был опущен вниз, внутрь. Стражи, оставшиеся стоять вокруг отверстия на крыше, видели, как Бога положили в каменный саркофаг, как саркофаг затем закрыли крышкой и запечатали. Завершив все процедуры, избавляющие-от-скверны поднялись снова на крышу, оставив Бога среди покоев, полных еды и питья, оружия и предметов развлечения.
Стоя на крыше вместе со стражниками, они следили, как те перетаскивали на место бревна и заваливали их крупными камнями.
То же, что и с Патриархом, было проделано с его Двойником, прямо и неподвижно стоявшим в темноте позади щели. Разница заключалась лишь в том, что Мудрейший, взяв в руки топорик, не нажимал им на рот — рот был каменным, — а всего лишь касался его. Что же до глаз Двойника, то они были уже открыты и пристально смотрели на все сквозь щель.
Теперь вперед выступили те мужчины и женщины, что в процессии шли, держась за руки, и, получив предметы, с которыми они будут входить, по проходу двинулись между двумя шеренгами избавляющих-от-скверны — каменщик шел со сверлом, плотник нес долото и тесло, пекарь — дрожжи, пивовар — солод, женщины были накрашенные и в роскошных одеждах, музыканты при своих инструментах. Вступая в проход, они смеялись и переговаривались, гордо и радостно брали чаши, которые им подносили. И только Лжец по- прежнему сопротивлялся и, мало того, кричал все пронзительнее. Мудрейший старался его успокоить, говорил, что он не в себе, околдован, но Лжец не слушал.
— Если ты сделаешь это, я никогда больше не стану ему ничего рассказывать, никогда, понимаешь?
При этих словах танцующие приостановились, а избранные, стоявшие в проходе, глянули на Лжеца с негодованием и изумлением. Мудрейший закатил Лжецу пощечину, и на мгновение тот замолк и только сопел и подергивался.
— Успокойся, Лжец. Успокойся. Так. А теперь скажи нам, почему ты отказываешься от жизни, которая пребудет вовеки?
И вот тогда Лжец сказал то ужасное и непристойное, что взорвало и уничтожило весь нормальный порядок вещей. Секунду он помолчал. Он уже не сопел. По его телу прошла конвульсивная судорога, такая резкая, что заставила стражей, державших его, пошатнуться. Стиснутый ими, как загнанный зверь, Лжец глянул в бешенстве на Мудрейшего и выкрикнул изо всей мочи:
— Потому что и эта жизнь — хороша!
Наступила глубокая тишина, слышалось только прерывистое и сбивчивое дыхание Лжеца. Танцы остановились. Все принимавшие в них участие сбились в круг. На лицах было написано возмущение и презрение. И, почуяв внезапно, что это презрение может толкнуть его к Богу, Лжец начал неистово сопротивляться. Мудрейший ухватил его за руку, и, мгновенно обмякнув, Лжец уставился на свою руку, как будто в ней заключалась теперь его жизнь. Голос Мудрейшего звучал очень спокойно, он говорил, словно врач, объясняющий суть болезни.
— Никогда не было человека, который бы отказался от милости Патриарха. Этот человек грязен и должен пройти очищение. Бросьте его в яму.
Лжец стоял словно окаменев, пока не почувствовал, что стражники разворачиваются, чтобы отправиться в путь. Тогда он упал, и так и остался бы на песке, недвижимый, если бы стражи не ухватились за его руки, как за веревки. Отряд потащил Лжеца за собой. Его голова моталась беспомощно, рот был открыт. Толпа молча смотрела. Стражники протащили Лжеца по берегу и исчезли из вида.
И тогда все оставшиеся, которых невероятное происшествие, казалось, сплотило еще сильнее, чем прежде, вновь обратили свое внимание на коридор, который вел к Дому Бога. Дождавшись этого, избранные, которые так и стояли, держа свои инструменты и чаши с напитком, двинулись с пением по проходу — вперед и вглубь. Исчезая в конце прохода из глаз, они одновременно делались и неслышны, так что чем меньше оставалось видимых фигур, тем больше пение слабело. Когда осталось всего две фигуры, пение сделалось таким тихим, что за пределами коридора, ведущего к Дому, его почти не было слышно. Потом наступил момент, когда осталась одна лишь фигура, потом — ни одной, и в конце коридора, там, где исчезли поющие, витал только, дрожа, слабый отзвук. Замерев и вытянув шеи, люди в толпе внимательно вслушивались, стараясь понять, существует ли еще звук или это только воспоминание о нем. Но наконец наступила бесспорная тишина, и печаль охватила оставшихся: ведь на каждом из них лежала забота о своей маленькой, хрупкой и временной жизни. Эта печаль нарастала по мере того, как пение слабело, и была так же бесспорна, как наступившая тишина. Печаль поднималась из глуби земли, и, чувствуя ее, женщины начали причитать: бить себя в грудь, рвать волосы на голове, мужчины же застонали, как пойманные в капкан звери. Волна горести не коснулась одних лишь избавляющих-от-скверны. Взяв еду, напитки и факелы, они запечатали вход магическими словами, поднесли яства и питие к щели и обратились с речью к немигающим глазам, смотревшим на них пристально из темноты. Потом, пройдя весь обратный путь по проходу и выступив за его пределы, они вместе с Мудрейшим отправились по тропе восвояси. Толпа постепенно рассеялась; одни уходили тропой, другие брели по воде, заливавшей поля. Остались только стражи и сразу же
