мои ноты, будто канонада – часть партитуры.
– Это Генри, – по-дурацки крикнул я. – Генри работает допоздна!
– Я тоже работаю допоздна!
Оторвала ноги от педалей, вскочила, распахнула дверь.
– Мэри! Мэри!
Ответа не было, шум продолжался.
– Мэри! Ну как я могу слушать музыку под этот мерзкий грохот? Пусть немедленно прекратит!
Мэри что-то проблеяла в ответ, я не разобрал слов. Голос Пружинки, не раз укрощавший хор, перекрыл канонаду.
– Сейчас же идите и скажите ему! – Затем аппассионата:
– Я этого не потерплю! – Краткий, рваный дуэт в прихожей окончился сдвоенным хлопаньем дверью, и Мэри, блея, бросилась домывать младенца, а Пружинка протопала на плитки двора с финальным фортиссимо: «Не потерплю!»
Я стоял, ждал, цифры росли – шестьдесят, сто двадцать, триста, – и наконец тихий вечер вернулся в Стилборн. Шестьсот секунд. Пружинка вошла запыхавшаяся, лицо лоснилось, пучок рассыпался космами. Снова началась канонада, и ей пришлось проорать объяснение:
– Машина Юэна. У него срочный вызов, а свою Генри отдал внаймы. Моя в ремонте. Ничего не поделаешь. Тебе придется уйти, Ктотэм. Я не могу преподавать при таком грохоте.
И я ушел, преследуемый пушечными раскатами.
Все чаще и чаще Генри работал допоздна. И не мог не шуметь. А почти все ученики приходили к Пружинке по вечерам и натыкались на лобовую атаку. Я брал уроки в доме, раздираемом распрями, переполненном трудовым грохотом, накаленном обидой. Я замечал, как морщины на лбу у Пружинки становились глубокими бороздами. И хриплую грубость и сон на органном сиденье оттеняла теперь отчаянная усталость. Потом ни с того ни с сего шум прекратился, и Мэри стала сахар-медович и сплошное «миленькая тетя Сис».
Причина прояснилась дома за чаем. Мама нарушила наше жвачное молчание, как всегда, в знак того, что у нее есть для нас новость.
– Вот он своего и добился.
Я поднял взгляд.
– Кто?
– Генри Уильямс. Просто топать и кричать хочется!
Папа глянул Поверх чашки.
– И чего же добился Генри Уильямс?
– Да всего, чего хотел. Берет лавку, которая ей от отца досталась, и флигель рядом и будет строить гараж!
Я прикинул в уме. Никакой канонады. В результате нерушимые тридцать на шестьдесят.
– Пружинка-то будет рада.
Мама нервно погремела чашкой.
– Сам не знаешь, что говоришь. За ее же денежки он перестраивает ее же собственность. Он ее обдерет как липку!
Папа глянул на нее сквозь толстые очки и обтер седые усы обеими руками.
– Уильямс упорно работает. Она сможет вернуть свои деньги.
Мама рассмеялась с горькой иронией, как ни странно относившейся скорее к папе.
– Не очень верится!
– Ну будет тебе, мама. Она не ребенок. Конечно, они все это оформили как полагается.
– Да ну их в Европу! – От мамы, боюсь, ускользала эвфемистическая подоплека ее заявления. – Надоело! И сам же ты знаешь, старый Уэртуисль вечно подшофе.
– Ну я не знаю, мама...
Мама окончательно рассердилась:
– Зато я знаю!
Мы оба трусливо умолкли, и он-то, возможно, знал, почему она сердится, шаркая под ее взором обратно в аптеку.
Да, теперь можно было наблюдать кое-что новенькое на полпути по Главной улице от Старого моста к Площади. Там, где жил и носился старый мистер Долиш, были теперь бетонированная площадка, гараж и ремонтная яма для осмотра машинных внутренностей. Было высокое тощее сооружение при дороге, с помощью которого Генри перекачивал бензин. Тут же я впервые увидел самое удивительное и поистине знаменательное объявление двадцатого века: «Воздух отпускается бесплатно». Повадившись накачивать шины своего
