Пот заливал лицо Фанокла. Со смущенным облегчением он посмотрел на модель корабля.
— Но я еще не объяснил, Цезарь…
Император махнул рукой.
— Успокойся. Тебе и твоей сестре здесь ничто не угрожает. Мамиллий, они будут нашими гостями.
Мамиллий перевел дыхание и посмотрел на Императора. Будто пытаясь освободиться от невидимых пут, он замотал головой из стороны в сторону. Решение Императора привело в действие механизм еще одного ритуала. Женщины выстроились так, чтобы осветить проход, через который вошла строгая домоправительница, всем своим видом выражая готовность поделиться изобильными наличными ресурсами. Она поклонилась Императору, Мамиллию, Евфросинии, взяла гречанку за руку и увела с собой. Занавеси сомкнулись, и галерея наконец потонула во мраке; только в открытом море, где около сетей кружились рыбачьи лодки, светились яркие огоньки. Мамиллий подошел к Фаноклу и заговорил срывающимся дискантом:
— Какой у нее голос? Как она говорит?
— Она говорит редко, Цезарь. Я не помню ее голоса.
— Люди возводили храмы в честь куда менее совершенной красоты.
— Она моя сестра!
Император пошевелился в кресле.
— Раз ты так беден, Фанокл, неужели тебе в голову никогда не приходила мысль поправить ваши дела выгодным браком?
Будто пойманный в западню, Фанокл дико озирался по сторонам.
— На какой женщине ты хотел бы меня женить, Цезарь?
В немыслимой тишине, последовавшей за вопросом, рассыпалась соловьиная трель. Разбуженная ею, взошла вечерняя звезда — она мерцала на темно-синем клочке неба, зажатом между черных теней можжевельника. Мамиллий вновь заговорил срывающимся голосом:
— Фанокл, у нее есть мечта?
Император тихо засмеялся:
— Сама красивая женщина и есть мечта.
— Она сладчайший в мире источник поэтического вдохновения.
— Красиво говоришь, Мамиллий, в коринфском стиле. Однако продолжай.
— Она женщина эпической простоты.
— Ну, теперь тебя хватит на двадцать четыре тома бессмертной скучищи.
— Не смейся надо мной.
— Я не смеюсь. Ты доставил мне большую радость. Фанокл, как тебе удалось сберечь такое чудо?
В сгустившейся темноте сбитый с толку Фанокл напряженно подыскивал слова.
— Что мне ответить, Цезарь? Она — сестра моя. Красота ее расцвела, как говорится, в одночасье.
Он помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг его словно прорвало:
— Я не понимаю тебя, да и всех остальных тоже. Почему нас не оставляют в покое? Разве интимная жизнь людей имеет какое-нибудь значение, когда вокруг океан незыблемых взаимосвязей, которые необходимо исследовать!
В горле Фанокла что-то булькнуло, казалось, ему сейчас станет плохо. Но когда он снова заговорил, речь его потекла плавно, правда, ход мысли по-прежнему удивлял своей неожиданностью.
— Если выпустить камень из рук, он упадет.
Кресло под Императором скрипнуло.
— Я надеюсь, что мы понимаем тебя.
— Всякая субстанция вечно и неизменно связана с любой другой субстанцией. Человек, который понимает эти связи… вот тот господин…
— Мой внук, досточтимый Мамиллий.
— Досточтимый внук, хорошо ли ты знаешь юридические законы?
— Я римлянин.
По движению воздуха Мамиллий почувствовал, что Фанокл размахивает руками. Вглядевшись в темноту галереи, он с трудом различил смутные очертания жестикулирующей фигуры.
— Ну вот! Ты свободно ориентируешься в мире закона. А я легко себя чувствую в мире субстанций и сил, потому что признаю за вселенной разум не меньший, чем у законоведа. Подобно тому как ты, знающий закон, можешь добиться своего, имея дело со мной, который закона не знает, так и я могу не ждать милостей от вселенной, а взять их у нее.
— Слишком путано, — сказал Император. — Нелогично и очень самоуверенно. Скажи мне, Фанокл: когда ты говоришь такое, люди не называют тебя сумасшедшим?
Озадаченное лицо Фанокла поплыло во мраке вперед. Он помнил о модели корабля и боялся на нее наступить. Но перед самым его лицом вдруг тускло блеснуло лезвие меча. Фанокл неуклюже попятился.
Император повторил свои слова так, будто говорил их впервые:
— …называют тебя сумасшедшим?
— Называют, Цезарь. Потому я и… порвал все связи с библиотекой.
— Понимаю.
— Ты думаешь, я сумасшедший?
— Продолжай, послушаем дальше.
— Вселенная — это машина.
Мамиллий беспокойно зашевелился.
— Так ты колдун?
— Колдовства в природе нет.
— Твоя сестра — его живой пример и воплощение.
— Тогда она неподвластна законам природы.
— Очень может быть. А есть ли в твоей вселенной поэзия?
Измученный Фанокл повернулся к Императору.
— Вот все они так говорят, Цезарь. Поэзия, волшебство, религия…
Император усмехнулся:
— Будь осторожен, грек. Ты говоришь с великим понтификом.
Тень от пальца Фанокла метнулась к лицу Цезаря.
— Верит ли Цезарь в то, что вынужден делать великий понтифик?
— Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос.
— Досточтимый Мамиллий, ты веришь в глубине души, что непредсказуемая и неподвластная разуму поэзия существует помимо твоих свитков?
— До чего же скучна твоя жизнь!
— Скучна?
Фанокл сделал полшага к Императору, вспомнил про меч и вовремя остановился.
— Моя жизнь проходит в постоянном изумлении.
Император отвечал ему спокойно и терпеливо:
— В таком случае обыкновенный император не в силах что-либо сделать для тебя. Ты счастливее Диогена в бочке. Единственное, что я могу, — не загораживать тебе солнце.[2]
— Но я разорен. Если ты мне не поможешь, меня ждет голодная смерть. А с твоей
