лицу.
Понемногу дрожь унялась, слезы уже не текли больше. И голос, такой же нежный, как лицо, зашептал:
– Мы начнем сначала. Некогда вам была знакома каждая ступень молитвы, но вы все забыли. И это хорошо. Многие из ступеней не для простых смертных. Это даже вменится вам в заслугу. Низшую ступень составляет словесная молитва. С нее мы и начнем, потому что оба мы подобны детям, а дети начинают с этого…
– А моя молитва, отец? Мое… видение?
Стало тихо. «Черный ангел возвращается, – подумал он. – Я знаю, чувствую его приближение. Скорей, скорей, пока не поздно!»
– А моя молитва? Мой шпиль? То, о чем вы прочли?
Теперь влага выступила у него на коже. Он почувствовал, как рука осторожно откинула волосы с его лба, но он был объят ужасом перед ангелом.
– Скорей!
– За словесной молитвой следует другая ступень, она невысока, и потому восхождение едва заметно. Здесь нам дается поддержка, утешение, отрада. Так мы даем ребенку лакомство за послушание или просто потому, что любим его. Ваша молитва, без сомнения, была хороша, но не очень.
Он вертел головой, пытаясь уйти от неотвратимого. Но из глубины, должно быть от самых корней древа, что-то властно заставило его крикнуть в каменный потолок и в нежное, встревоженное лицо:
– Мой шпиль вознесся превыше всех ступеней, от земли до небес!
И черный ангел ударил его.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Иногда боль стихала, и он снова мог думать. Первым делом он спрашивал у отца Адама:
– Еще не рухнул?
И ответ был всегда один:
– Нет еще, сын мой.
Он снова строил шпиль у себя в голове, доискивался, какой нужен фундамент, чтобы понять, что же ему самому нужно.
– Мне не узнать правды, пока весь собор не разберут, как детскую головоломку.
Но отец Адам, наверное, думал, что он бредит, и молчал. А Джослин, следуя по этой дороге внутри себя, добрался до второй мысли:
– И даже тогда не узнать.
Один раз он послал за Ансельмом и ждал бесконечно долго, глядя в темный потолок, а потом вспомнил, кем он теперь стал. Тогда он послал снова, умоляя Ансельма прийти во имя милосердия. Ансельм пришел, строгнй и отчужденный. Вечерело, в комнате уже стояли сумерки, потому что единственное окно выходило на восток и собор заслонял свет. Он услышал, как отец Адам вышел и спустился по лестнице, услышал, как заскрипел под Ансельмом стул. И тогда он посмотрел на него, на его благородную голову, н серебристые волосы над твердым лбом. Но Ансельм не ответил иа его взгляд. Он упорно смотрел в окно и молчал.
– Ансельм. Вот я в пустыне.
Ансельм искоса посмотрел на него и сразу же отвел глаза, словно увидел нечто постыдное. Он сказал то, чего и следовало ожидать, но слова его были сухи и так же отчужденны, как его поза.
– Рано или поздно это удел всякого…
«Нет, – подумал Джослин. – Так не говорят с живыми людьми. Он просто не видит меня. Меня нет среди живых, но пусть и это послужит мне уроком…»
– В тяжких муках я возвратился в те далекие дни, когда жил у моря и вы были моим наставником.
Ансельм повернул к нему голову. Он был скован неловкостью; и прозвучали слова, понятные им обоим:
– В краткой жизни сей…
– Жизнь!
Он закрыл глаза, размышляя о жизни.
– Да, знаю. Я заблуждался, когда думал о своей жизни. Но было же это когда-то – я шел через мыс и пришел к вам, своему пастырю, веря, что мы избраны Святым Духом.
Он снова взглянул в потолок. Там сияли песчаные берега и ослепительное море.
– Я прибежал к вам.
Ансельм пошевельнулся. На лице его появилась слабая улыбка, но улыбка была недобрая.
– Вы жались к моим ногам, как пес.
– Как же вам все это вспоминается, Ансельм?
Ансельм снова смотрел в окно. Его щеки покрылись красными пятнами. Голос прозвучал глухо.
– Почему вам, как глупой девчонке, непременно нужно перед кем-нибудь преклоняться?
– Мне?
– Почему вы обратили на меня это… юношеское обожание?
Мысли Джослина путались.
– Я? Разве?
Ансельм сказал очень тихо, очень тоскливо:
– Вы не знаете. Вы никогда не знали, как вы невыносимы. Да, невыносимы.
Джослин облизал сухие губы.
– Я… Я был… не властен в своих чувствах. И неловок.
Скорбь переполняла его, и он подождал, пока она утихнет, а потом сказал в потолок:
– Но вы, Ансельм… Вы-то сами…
Ансельм встал и принялся ходить по комнате. Потом он остановился над Джослином и застил ему свет. Он неловко повернул голову, посмотрел Джослину в глаза и отодвинулся.
– Это было давно. И едва ли что-нибудь значило. А потом… потом произошло все это! Нет. Я больше ничего не могу сказать. Мне было смешно и трогательно. И досадно. Вы все принимали так… близко к сердцу.
– Какое там, близко к сердцу. Вы не понимали, не видели.
Ансельм воскликнул:
– А сами вы что понимаете? Вы целую жизнь висели камнем на шее у меня, у всех нас.
– Мы были избраны для великого дела. Так я думал… А сейчас я не знаю сам…
– Там мне было хорошо, хоть устав и соблюдался не слишком строго. Но вот вы, словно огромная птица, слетели…
– К наставнику…
– «Я есмь то, что есмь». Но видеть, как легко вы прыгаете со ступени на ступень – служка, дьякон, священник, – видеть вас настоятелем этого собора, хотя вы едва умели прочитать «Отче наш»; подвергнуться искушению, да, искушению, потому что куда голова, туда и хвост, а ведь все мы не святые, это надо признать, и не чужды тщеславия… и вот искушение привело меня на край погибели. Признаюсь в этом от чистого сердца. Я мог бы остаться на своем месте и по мере сил творить добро. Но вы искушали меня, и я ел от
