«Я думаю, что в эти дни наша партия стала подлинной партией масс», — писал Антонио Грамши.
Впоследствии, вспоминая о «кризисе Маттеотти», Грамши говорил: «…Мы ходили у кратера действующего вулкана. Внезапно, когда никто этого не ожидал, а в особенности фашисты, архиубежденные в своем бесконечном могуществе, вулкан начал извергать огромный поток кипящей лавы, которая обрушилась на всю страну, разрушая все связанное с фашизмом. События развертывались с молниеносной, неслыханной быстротой; каждый день, каждый час положение менялось, режим был взят в кольцо, фашизм в стране оказался изолированным, и эта изоляция чувствовалась в панике, охватившей его главарей, в бегстве его приверженцев…»[31]
В эти дни у руля встало новое руководство компартии, возглавляемое Грамши.
Им и была выработана единственно правильная политическая линия, линия, соответствующая запросам масс, соответствующая задачам активной антифашистской борьбы.
Грамши понимал, что сейчас дело идет о том, чтобы свергнуть фашистскую диктатуру. А могут ли добиться этого отдельные антифашистские группировки, действующие разобщенно? Нет, никогда! Стало быть, надо вступить на путь объединения всех антифашистских сил нации, создать широкий фронт оппозиции.
Вот именно этим летом двадцать четвертого года коммунисты и выступили с предложением создать единый антифашистский фронт, который объединил бы всех трудящихся, всех демократов.
Грамши ищет союзников, союзники эти вербовались в различных политических группах — кое-кто из вновь обретенных друзей вступил в коммунистическую партию как таковую, например группа «социалистов- третьеинтернационалистов», и теперь нужно было добиться того, чтобы за формальным слиянием и объединением последовало образование и создание истинного единства партии.
Но дело не ограничилось одними только социалистами. Предпринимались попытки связаться с руководителями католических организаций, имевших массовую опору в деревне и немало сторонников в городах Италии.
Грамши находит друзей среди антифашистских деятелей его родного острова, среди сардов; добрые отношения завязались у него с одним из представителей так называемого «сардизма» — Эмилио Люссу. И даже кое-кто из буржуазных либералов поддался его влиянию.
Коммунистическая партия к этому времени выросла и окрепла, тираж «Униты» вырос чуть не вдвое. Начинался сдвиг влево. Конечно, до победы было еще очень и очень далеко. Но процессы, завершившиеся много лет спустя свержением фашизма, очищением Италии от фашистской скверны, процессы эти взяли свое начало в те трудные и беспокойные дни.
Письма из тревожного Рима
Итак, Антонио Грамши в Риме в гуще событий!
А они развивались с молниеносной, с поистине неслыханной быстротой. В наши дни это назвали бы «цепной реакцией». Положение менялось ежечасно, ежеминутно. Фашизм оказался изолированным. Главарей его охватила паника. Приверженцы его разбегались. В эти дни Антонио вел поистине лихорадочную работу. Вышедший из берегов народный поток надо было вводить в русло организованной борьбы. Надо было принимать немедленные решения, давать директивы. Это было первое испытание молодой партии итальянских коммунистов. И партия выдержала это испытание с честью. Но до окончательной победы было еще очень и очень далеко. Острая фаза кризиса вскоре прошла. И тогда фашизм начал собирать свои изрядно потрепанные силы. И приходилось признать, что чернорубашечники все-таки продолжают господствовать в стране. Господство это покоилось на поддержке фашизма всем государственным аппаратом. Организованная бюрократическая и военная машина противостояла народным массам. Массам распыленным и дезорганизованным. И все же коммунистическое движение сделало большой шаг вперед. Газета коммунистической партии утроила тираж. Во многих центрах Италии коммунисты становились во главе масс и пытались разоружить фашистов. Коммунистические лозунги принимались и подхватывались массами, в особенности рабочими массами. Конечно же, человек менее трезвый, чем Антонио Грамши, мог бы увлечься, у него могла бы закружиться голова от действительных или мнимых, кажущихся успехов. Но Антонио был не из тех, кто легко и бесконтрольно увлекается. Он видит слабость и неорганизованность масс. И он не питает излишних иллюзий. И слова его в эти дни звучат довольно сдержанно. Вот что он пишет: «Я участвовал в собраниях всех парламентских оппозиционных групп, которые в глазах общественного мнения являли собой руководящий центр движения. Громкие слова, но никакой воли к действию; невероятный страх, что мы возьмем верх, и отсюда маневры, направленные к тому, чтобы заставить нас покинуть собрание. Какой опыт я приобрел за эти дни! Увидел лицо „мелкой буржуазии“ со всеми ее типичными классовыми особенностями. Наиболее отталкивающая часть ее — пополари и реформисты, не говоря уже о максималистах, этих незадачливых бедняках. Самыми симпатичными были Амендола и генерал Бенчивенга из конституционной оппозиции, которые заявили, что они в принципе за вооруженную борьбу и даже согласны (во всяком случае, на словах) выполнять приказы коммунистов, если те окажутся в состоянии поднять армию против фашизма».[32]Антонио, пожалуй, несколько недооценивал тогда генерала Бенчивенгу. Бенчивенга возглавил впоследствии партизанские отряды Сопротивления. Но произошло это много лет спустя — в сорок третьем году, когда самого Грамши уже не было в живых. Ах, как пестры были ряды тогдашней оппозиции! И конечно же, эта пестрота делала почти неосуществимым какое бы то ни было реальное объединение их в борьбе против фашизма. Грамши пишет: «Один депутат от социальных демократов (есть такая сицилийская партия, объединяющая владельцев латифундий и крестьян), герцог Колонна ди Чезаро, бывший до марта министром в правительстве Муссолини, утверждал, что он больший революционер, чем я, так как он призывает к индивидуальному террору против фашистов. Все, разумеется, против моего предложения о всеобщей забастовке и об обращении к пролетарским массам». По Риму ходили самые невероятные слухи. Ожидали чего угодно: государственного переворота силами фашистов-экстремистов (и такая попытка действительно была предпринята — чрезмерно правоверных чернорубашечников разогнали с помощью крупных воинских соединений и карабинеров)… Ожидали военного переворота. Оппозиция не хотела возвращаться в парламент, пока не будут арестованы фашистские вожаки, ответственные за убийство Маттеотти. Потом все постепенно улеглось. Муссолини мало-помалу овладевал положением. Но фашистские власти, видимо, считали еще преждевременными ликвидацию демократических учреждений, роспуск политических партий и прочие мероприятия того же плана. Все это, впрочем, стояло в порядке дня и спустя некоторое время было осуществлено. Но летом двадцать четвертого года до этого еще не дошло. Антонио пишет:
«Могу свободно передвигаться по городу и встречаться с товарищами, находящимися на нелегальном положении, потому что полиция не функционирует, так же как и все органы фашистского государства, — все чиновники саботируют. Не знаю, сколько может продолжаться такое положение вещей. После трех лет нелегального положения, когда все были заняты лишь тем, чтобы сохранить организацию, события ввергли теперь партию в очень тяжелые испытания. Надо действовать, вести агитацию, выходить из подполья; товарищу не подготовленные к этому неожиданному скачку, оказались не вполне уверенными в себе. За те два года, что я находился не в Италии, я очень многому научился, приобрел большой опыт, необходимый для того, чтобы работать уверенно…»
Из писем Антонио Грамши можно почерпнуть многое. В них поступь времени, воздух эпохи. Но письма эти не только отражение реальных исторических событий. Это еще и отражение облика человека, писавшего их. И поэтому трудно устоять перед искушением дать эти письма в их первозданной форме, не пересказывая их, а воспроизводя их в том виде, в котором они вылились из-под пера.
При чтении писем Антонио Грамши возникает удивительное ощущение: это нечто вроде живого теплого человеческого голоса, голоса, который, записанный некогда, воспрянул ныне из каких-то электронных тайников. Это ощущение ни с чем несравнимо. Собственная речь Грамши, пусть и зафиксированная некогда письменно, доходит до нас сквозь толщу сорока или пятидесяти лет — едва ли можно охарактеризовать тогдашнюю Италию более метко, более выразительно, более жизненно.
Вот они, эти письма!
